чтоб можно было послушать, как она трепещет крыльями о стенки, пока однажды утром она ему показывает, протягивая коробку, что внутри нет никакого трепыханья. Птица лишь комковато царапает, если наклонять коробку из стороны в сторону. Когда отдает коробку ему, чтоб он от нее избавился, он швыряет коробку со всем вместе в реку, не желая ее открывать, потому что от нее начинает пованивать. Картонная коробка восемнадцати дюймов длиной, шести шириной и глубиной четыре дюйма, и он уверен, что это коробка из-под крекеров «Снежинка», потому что такие она брала для нескольких первых птиц.

Он бежит по чвакающему берегу следом. Это погребальная лодка, а грязная река – Нил и скоро впадет в океан, но перед этим лодка вся сгорит, и белая птица вылетит и окажется где-то в полях его отца, где в некой чаще зеленой луговой травы он ее выследит на охоте, с яйцами и прочим. Он бежит вдоль берега, заросли хлещут его по штанинам, а его стукает в ухо веткой, а лодка до сих пор не сгорела. Он выворачивает из откоса какие-то камни и принимается кидать ими в лодку. И тут начинается дождь; громадный, порывистый, он брызжет каплями, что лупят по воде, обмахивая реку от одного берега до другого.

Фаррелл провел в постели уже сколько-то часов, как долго – он не вполне уверен. Время от времени приподнимался на одном плече, стараясь не потревожить жену, и всматривался в тумбочку с ее стороны, стараясь разглядеть часы. Они стояли боком к нему немного слишком, и, вот так вот приподнимаясь на одном плече, как можно осторожнее, он мог видеть, только если стрелки показывали 3:15 или 2:45. Снаружи в его окно било дождем. Он перевернулся на спину, ноги широко разведены под простыней, едва касаясь жениной левой ступни, лежал и слушал часы на тумбочке. Потом снова съехал под одеяла, а потом из-за того, что стало слишком жарко и у него потели руки, откинул тесные покрывала, впутался в простыню пальцами, сминая ее между них и скручивая узлами в ладонях, пока руки по ощущению не просохли.

Снаружи дождь налетал тучами, подымаясь валами против слабо-желтого наружного света, словно мириады крохотных желтых насекомых, что яростно бились о его окно, плюясь и рябя. Он перевернулся и медленно стал подбираться поближе к Лоррейн, пока ее гладкая спина не коснулась его груди. Какой-то миг он нежно, бережно держал ее, его рука лежала в ложбине ее живота, пальцы протиснулись под резинку ее трусов, кончики их едва касались жестких, как щетка, волос ниже. Странное ощущение тогда, словно соскользнуть в теплую ванну и снова почувствовать себя ребенком, воспоминанья затопляют. Он отнял руку и отстранился, затем выбрался из постели и подошел к омытому окну.

Снаружи ночь была громадным чуждым сном. Уличный фонарь – сухопарый, изрубцованный обелиск, взбегающий в дождь со слабым желтым светом, держащимся за его кончик. У его основания улица была черной, сияющей. Тьма вихрилась и дергала свет за края. Ему не были видны другие квартиры, и на миг почудилось, будто их все уничтожили, как дома на том снимке, что он рассматривал несколько часов назад. Дождь возникал у окна и снова исчезал, словно открывалась и закрывалась темная вуаль. Внизу он затапливал бордюры. Подавшись ближе вперед, пока не ощутил на лбу холодных сквозняков от низа окна, он смотрел, как от его дыханья образуется туман. Где-то он читал, и ему казалось, что он припоминает, как некогда видел некую картинку, быть может в «Нэшнл Джиогрэфик», где компании смуглых людей стояли вокруг своих хижин и смотрели, как восходит заиндевевшее солнце. Подпись рассказывала, что они верят – душа видна в дыхании, и они плюют и дуют себе в ладони, поднося свои души Богу. Пока он смотрел, его дыханье исчезло – пока не остался лишь крохотный кружок, точка, а потом ничто. Он отвернулся от окна к своим вещам.

Пошарил в чулане, ища утепленные сапоги, руки его проводили по рукавам всех курток, пока он не наткнулся на резиновую непромокаемую. Он перешел к выдвижному ящику за носками и длинным бельем, затем взял рубашку и штаны, и всю эту охапку вынес через прихожую в кухню, а потом зажег свет. Оделся и натянул сапоги прежде, чем поставить кофе. Ему бы хотелось зажечь Фрэнку свет на веранде, но это отчего-то казалось нехорошо, раз там в постели Айрис. Пока кофе поднимался, он наделал сэндвичей, а когда сварился – наполнил термос, взял с буфета чашку, налил в нее и сел у окна, откуда видно улицу. Курил и пил кофе, и слушал часы на плите, поскрипывая. Кофе выплеснулся из чашки, и бурые капли медленно стекли по краю на стол. Он повозил пальцами по влажному кружку на грубой столешнице.

Он сидит за письменным столом в сестриной комнате. Сидит на стуле с прямой спинкой на толстом словаре, ноги у него подогнуты под сиденье стула, пятки ботинок цепляются за перекладину. Если наваливается на стол слишком, одна ножка отрывается от пола, поэтому под нее приходится подложить журнал. Он рисует долину, в которой живет. Сначала хотел срисовать картинку с одного сестрина учебника, но, испортив три листка, на которых ничего не вышло правильно, он решил нарисовать свою долину и свой дом. Временами он перестает рисовать и трет пальцами зернистую поверхность стола.

Снаружи апрельский воздух еще влажен и прохладен – такая прохлада настает после дождя ближе к вечеру. Земля, деревья и горы зелены, и повсюду пар, он идет от колод в загоне, от пруда, который выкопал его отец, и от луга медленными карандашными столбами, подымается от реки и дымом переползает через горы. Он слышит, как его отец кричит кому-то из работников, и слышит, как тот ругается и кричит в ответ. Он откладывает свой рисовальный карандаш и сползает со стула. Внизу перед коптильней видит отца, тот возится с подъемным шкивом. У ног его бухта коричневой веревки, и отец бьет и тянет перекладину шкива, стараясь раскачать его подальше от амбара. На голове у него бурая шерстяная армейская пилотка, а воротник обшарпанной кожаной куртки поднят так, что видна грязная белая подкладка. С последним ударом по шкиву он разворачивается к работникам. Двое из них, здоровенные красномордые канадцы в засаленных фланелевых шляпах, подтаскивают овцу. Кулаки у них сжаты где-то в глубинах шерсти, а один обнимает руками передние ноги овцы. Движутся они к амбару, то волоча, то ведя овцу на задних ее ногах, словно в каком-то диком танце. Отец выкрикивает снова, и они прижимают овцу к стене амбара –