В тот день Аля свернула с лыжни, чтобы пропустить пару, которая ехала перед ней, и встать за кем-то менее счастливым. Оперевшись на лыжные палки, ждала, пока влюбленные отъедут подальше, но тут выпитый на масленичных гуляниях чай дал о себе знать. Метрах в ста виднелся пригорок, поросший соснами, – заедет за него, а потом вернется на лыжню. Едва Аля укрылась за пригорком, как на нее жарко навалилась тишина. Стало так тихо, словно Аля плотно закрыла дверь в ту реальность, где весело бежали участники марафона, стояла на празднично украшенной площади Анна Иоанновна, где был весь этот чужой город и затхлая каморка в учительском доме. Вся эта чужая жизнь, которую она зачем-то жила.

Здесь, в тиши, она снова почувствовала себя настоящей. После того как маленькое дело было сделано, задержалась среди купающихся в солнечном тепле сосновых лап, под уже определенно мартовским небом – небесный глазуровщик разошелся и щедро покрывал синевой потускневшее и потрескавшееся за зиму полотно. А потом просунула руки в лямки палок и сделала шаг в глубь леса. Так шагают в пропасть или под приближающийся поезд. Так обрезают стропы парашюта на пятитысячеметровой высоте. «На, возьми меня, лес, и съешь».

Она мчалась на пределе сил, задевая кусты и ветви деревьев. А хотелось нестись еще и еще быстрее. Лес, ошалев от ее смелости, никак не проявлял себя – радостные деревья в снегу, пятна играющего света, любопытная птица на ветке. Пейзажи, один прекраснее другого (Кира бы оценила), сменяли друг друга. И вот уже золотистые нити уцепились за грудь, тени, перегибаясь, стали теряться в оврагах. Сколько часов прошло? Куда она заехала?

Перед Алей возникла небольшая полянка, нет – скорее проплешина меж корявых, но высоких берез. Она остановилась, воткнула палки в снег, расстегнулась – жарко, пот течет по спине под свитером. «Эй!» Крик растворился меж верхушками деревьев. Ну давай же! Сожри меня, разгрызи, чавкай, давись. Уничтожь, развоплоти! «Давай! – крикнула еще раз. – Где ты?!» Березы будто и не слышали, нежились на свету, уже сгустившемся, налившемся тяжестью. Солнце путалось у них в коленях – того гляди примут за мячик и будут пинать. Одна-две, из тех, что погибче, пытались ухватить странный шарик свисающими тонкими ветвями, но тому каждый раз удавалось ускользнуть, залив по пути мелкие нестрашные заячьи следы густым желтым маслом. Зимний рай, да и только. И синицы так думали, самозабвенно чирикая в кустах.

Воздух становился прозрачнее, все больше деталей проступало в окружающем пейзаже. Штрихи веточек на снегу, сухие соцветия зонтичных, темные пятна-абстракции на шелушащихся стволах берез. Звенящий покой. Аля была уверена, что находится наедине с кем-то, наделенным более мощным, чем у нее, сознанием. И этот кто-то или что-то игнорирует ее. Как и все в этом мире. Она сняла варежку, наклонилась, зачерпнула снега, чтобы пожевать. Разогретые пальцы приятно остудились. Наполовину поднеся ко рту пригоршню снега, вдруг совершенно отчетливо поняла, что предала Макара. Это – истина, правда. Все другое – не в счет. Все другое – слова. То, что она сделала, – предательство. И это настолько ясно и определенно, как то, что у нее в ладони ноздреватый мартовский снег.

Почему она этого до сих пор не понимала? Она не жертва, пребывание в Медвежьих Горах никакое не жертвоприношение. От подступившей слабости подогнулись колени. Вместо того чтобы погрызть снег, Аля бросила его себе в лицо, принялась тереть изо всех сил, царапая кожу. Но приговор был окончательный: Аля предала Макара, и это никогда не изменить. Мышь пробралась в амбар и испортит все зерно. Корабль дал течь, и, что ни делай, он пойдет ко дну. Из карточного домика вынута нижняя карта, и вся постройка обрушится. Ничего теперь не спасти.

Она соучастница гнусной игры Константиновича. Тот запутал, замутил ее сознание своими штучками, но вот сейчас муть осела, как всегда и случается с мутью. И что теперь? Холод ужаса вошел в макушку, опустился к ногам, разбежался, раздвоившись, поземкой по обеим лыжам. Аля разрыдалась. Укусила руку, почувствовала боль и кровь. Уставилась на лыжи. Сняла. Взяла одну, сунула в снег и попыталась сломать. Это оказалось не так-то просто. Она нашла две березы со сросшимися снизу стволами, поместила лыжу между ними. Прыгнула. Еще раз. Вспомнила самодовольное лицо Константиновича. Этот пошлый московский мефистофель провернул все так, что она и не поняла, что происходит. Продала душу и только сейчас обнаружила это. Раздался треск, лыжа все-таки переломилась, наступила тишина – будто ненастоящая, специально установленная. Лес наконец увидел Алю. Обессилев, она легла на спину, раскинула руки. Разгоряченное заплаканное лицо обвевал морозный ветерок, сверху с берез полетели снежные пушинки. Глупо было ломать лыжу, как теперь выбираться? Ну и пусть. Будь что будет…

Дальше время куда-то делось. И вот уже Аля брела в темноте. Дрожа, проваливаясь, с трудом вытаскивая ноги. Пыталась опереться руками о снег, но те уходили вглубь сугробов, ледяная крупа обжигала и ранила кожу на запястьях. Чтобы не замерзнуть, необходимо было двигаться, неважно куда (лыжню она давно потеряла). Но Але надо было еще и справиться с ужасом. Едва она вцепилась в жизнь, лес намертво вцепился в нее. Деревья скрипели потусторонними гулкими голосами. Стуки, неопознаваемые звуки раздавались то здесь, то там. Что-то шипело, пробегало перед Алей или пролетало над головой. Кто-то шептал за спиной. Деревья двигались, перемещались, заманивали в ловушку, больно толкали ветками. Изредка мерещилось сияние: голубоватый, зеленоватый свет вспыхивал и меркнул. «Алевтина не должна оборачиваться, – услышала она четкий голос матери. – Алевтине запрещено оборачиваться». Она послушалась, шла и шла вперед. А еще кричала, пока голос совсем не сел, – страшным, идущим от живота криком. Вкладывала в него весь свой ужас. Никогда в жизни так и столько не кричала.

В ту страшную ночь никаких других чувств, кроме ужаса и желания выжить, не было. Она забыла обо всем и всех, если что и помнила, так это свое имя и команду «двигайся». И двигалась, пока ноги не сжал снежный цемент и она не поняла, что больше не сделает ни шагу. Деревья наверху засмеялись, зашумели, празднуя скорую победу. Махнули ветками, подняли поземку и бросили ей в лицо. Где-то что-то треснуло. Аля уперлась локтями о снег и из последних сил выдернула ноги, упала на колючие ветки деревца. Сосна! Нет, другой запах, более терпкий. И иглы мелкие, колются, царапают. Еловые. Ель тоже пойдет. Только руки не могут даже согнуться, не то что наломать веток. И