внимания, копая вокруг других; владельцу земли он платил, поэтому имел право копать там землю.

Ночью он спускался с полной сумой. Корни предстояло тщательно очистить, мелко нарезать и положить в теплую воду вымачиваться, и вот день за днем долгое время люди видели, как прилежно трудится Питом, положив на колени женский фартук и сидя над квадратными плитками, на которые время от времени тихо падала шелуха.

И, хотя прежнее ремесло было возвращено Питому в новой жизни, оно несколько изменилось.

— Прежде у нас был здравый разум, — говорил он, — но здравым он был только наполовину. Мы различали лишь образы, но не видели заключавшегося в них смысла.

Он продолжал:

— Мы очищали вещи, но не самих себя.

Он продолжал:

Потом настал наш черед. Мы тоже были разделены на части, мы тоже подверглись брожению, мы тоже — плоть наша — подверглись распаду, дабы возродиться. Теперь осталась сама суть, эссенция, из которой все портившее вкус изъято.

И на раскрасневшемся лице играла улыбка, борода его была, словно нежный мех ягненка.

Маленькие глаза смотрели пристально, они были того же оттенка, что появляется на небе после сильного снегопада, в семьдесят лет у него были целы все зубы.

И, поскольку вокруг стояли слушавшие его люди, он сказал:

— Я больше ничего не дистиллирую. Великий Дистиллятор уже совершил все, что требовалось.

Такова была его манера изъясняться, его перегонный аппарат по-прежнему функционировал, он хотел лишь подчеркнуть, что теперь работа не стоила особых усилий.

Все, что налили в чан, сочилось наружу.

IX

Над всей стороной сияло солнце. Сторона эта красива, прекрасна. Здесь есть все, что нужно для жизни. Внизу раскинулись виноградники, выше растут плодовые деревья, дальше стоят сосновые леса, а над ними — на том самом ярусе, где располагается деревня — растет трава, рожь, пшеница, гречиха.

Перед взорами деревенских жителей простиралась вся долина[20], и была это земля новая, хотя в то же самое время оставалась она прежней. В глубине текла все та же прекрасная река с белыми, словно молоко, водами. А внизу перед собой вы видели парящего ястреба, он все шире чертил круги, а потом срывался камнем.

Ястреб представлял собой хоть какой-то ориентир в великой пустоте меж гор в три тысячи метров, там словно вырыли гигантскую канаву или невероятных размеров резервуар немыслимого фонтана, где вместо воды — воздух; таковы были очертания местности вокруг долины, живописно залитой солнцем, синеватой издалека, серо-зеленой, если вы подходили ближе, — зеленой от травы и серой от скал, — а потом, выше, на противоположном склоне, все было розовым от снега.

Августен и Августин, сидя рядом, держались за руки. Рука Августин была на коленях у Августена, рука Августена была на коленях у Августин.

Они смотрели, как застыл в воздухе ястреб.

Взлетели голуби, чтобы тоже пролететь над долиной, за ними было не уследить; направляясь к противоположному краю, они таяли в воздухе, словно куски сахара в воде.

Слышалось пение птиц, на кустах повсюду сидели зяблики и дрозды, мелькали возле изгородей куропатки. Вот шел мимо Бонвен:

— Раньше нам нравилось разрушать. Теперь мы испытываем удовольствие, видя, что ничто не разрушить.

Августен спросил:

— А куда подевалось ваше ружье?

— Да я его не нашел… Хотя помню, оно висело на гвозде над кроватью. Но, когда мы вернулись к жизни, гвоздь был на месте, а ружья не было…

В этот момент показалась зайчиха с зайчонком.

— Знаете, — продолжал он, — ведь в прежние времена мы бы их не увидели, они бы прятались, или бы в них уже кто-то пальнул… Зайчиха тихонько сидела бы вдалеке, а потом на нее бы набросились, как оголодавшие псы. И напрасно она старалась бы увернуться, бедняжка. Ее схватили бы за лапы, потом за шкирку и, только б она повела головой, как — хрясь!

Он взмахнул рукой.

Показалось стадо овец с ягнятами. За ним шел мальчик. У ягнят были толстые негнущиеся ножки, которые словно вырезали из дерева плохо наточенным ножиком. На спинках у них красовались нежные милые завитки.

Но это было еще не все в тот день. Там, где склон резко уходит вниз, словно обрываясь над пустотой, на краю показался мул.

Вначале показалась голова, несколько мгновений виднелась только голова, затем стало ясно, что мул приближается.

Показались его ноги, спина, круп. Он будто покачивался на краю пустоты, потом двинулся дальше, словно его вели на веревке.

Вот мул показался целиком, он был не один. Позади него показалась шляпа, потом лицо с бородкой, потом коричневая одежда и гетры с медными пуговицами.

Августин захлопала в ладоши:

— Августен, это торговец платками!.. Это Матиас, торговец платками! Он тоже вернулся!

Она покраснела. Это был торговец платками (еще он продавал тесьму, ленты, зеркальца, шпильки), он продавал различные вещицы, чтобы девушки могли прихорошиться. Все это снова встало перед глазами…

Уже co всех сторон сбегались девушки. Девушки сразу же все проведали и разузнали (и было это, как прежде). Слух мгновенно пронесся по всей деревне, и они спешили навстречу Матиасу. Толстушка Мари с круглыми щечками и пышными формами, даже не потрудившись снять фартук, пустилась бежать со всех ног; малышка Люси — худая, темноволосая, бледная, прежде всегда унылая, но теперь от ее грусти и следа не осталось, — тоже бежала; еще Анжел, Маргерит, Роз, а еще — Сесиль, Розин; все они толкались возле подвешенных у седла корзин, им было любопытно, ведь недостаточно увидеть, хочется подержать все в руках, пощупать, и тогда Матиас:

— Осторожно, мадемуазель!..

И они:

— Сколько стоит?..

Одна держала красный платок с желтыми узорами, у другой в руках были кружева, у третьей — еще что-то, у четвертой — еще.

— Сколько стоит? — переспросил Матиас. — По-разному. Зависит от того, чего вы заслуживаете. Надо вначале мне на вас посмотреть… О, да мне кажется, мы знакомы!

— Конечно, знакомы! Мы всегда у вас покупали… Неужто не помните? В прежние времена… Когда все были бедными…

А Матиас:

— В прежние времена продавали за деньги, теперь деньги ни к чему…

Теперь он за деньги уже ничего не продавал.

— Хотите этот платок? Споете мне песню?

Так он и сказал толстушке Мари, сказал:

— Спой мне песню из прежней жизни, Мари, и будет тебе платок! Мари отвела взгляд в сторону, она была немного стыдлива; но ей так хотелось платок, что желание перевесило:

— А какую?

— Какую хочешь.

— Спеть «Утешь мое сердце!»?

И остальные девушки:

— О, да! Да, «Утешь мое сердце!» Она такая красивая!

И толстушка Мари спела и