не десятка свидетелей, ему казалось, что они успели о многом переговорить. Поговорить долго и обстоятельно.

Девушка, сохраняя прежнюю невозмутимость и даже какое-то равнодушие на лице, одними губами чуть усмехнулась, отвела глаза и, повернувшись к своим подругам, которые, очевидно, и не заметили её кратковременного оглядывания, нагнулась к Нюське, которую держала под руку, и, видимо, сказала ей и подругам что-то очень смешное, так как все они весело расхохотались. Только после этого Борис опомнился и, повернувшись к Грише, сказал:

— Ну, мы опять встали, пойдём, а то ты на работу опоздаешь! Поешь у нас, а то дома пообедать не успеешь!

— Подумаешь, и без обеда не пропаду!

Они уже подходили к переезду, когда Борис не выдержал и снова спросил:

— Так кто же эта девчонка? — вопрос он задал нарочито небрежно, но было очевидно, что ему не терпится узнать о встреченной незнакомке как можно больше и как можно скорее. Гришка улыбнулся:

— Ну, так я и знал, зацепила-таки! То-то я смотрю, ты идёшь сам не свой. Ладно уж, скажу, раз ты такой недогадливый. Это Катя, сестра Милки Пашкевич. Она с родителями, братом и сестрёнками где-то на севере жила, и вот уже около месяца как они домой вернулись. Что они там на севере делали, не знаю. Они родственники этого богача, Михаила Пашкевича, с ним вместе и на север подались, они вернулись, а куда он делся, не знаю. Они тоже небедными считаются, у них вон два дома есть. Но Нюська говорит, что земли у них не было, батраков тоже, так что Катьку можно в комсомол принять, она её уговорила уже почти. Да у этой Кати и пример есть, ведь её родная сестра Милка-то чуть ли не первая комсомолка в нашей области. А сейчас в своей Угловке только что с курсов вернулась и уже пионерский отряд организовала. Ну, вот мы и пришли. Я, пожалуй, побегу, надо домой заскочить, а то мать волноваться будет, подумает, что опять на хунхузов пошёл.

— А что, разве ещё хунхузы есть?

— А как же, бродят! На днях опять в Андреевке фанзу сожгли. К тому отряду, в котором мы служили и в котором наших осталось человек 10 только бывших партизан, красноармейцев целую роту прислали, они вот сейчас по волости и путешествуют. А нас довольно часто по тревоге поднимают, если появятся сведения, что хунхузы где-то поблизости появились. Да вот, на днях в Кролевце разгромили одну банду и захватили того самого главаря, который от нас в Новохатуничах убежал, он же оказывается и в Сице был. А в Кролевце его застукали. Он, видишь, в нашу Нинку Черненко влюбился. Её поэтому и тогда в Новохатуничах не тронули, он её для себя берёг. И тут — только в село пришли, он к ней заявился. Пока ребята лавку грабили, он её улещать стал с ним уйти. Она сообразила всё, для виду согласилась, стала его угощать, самогонки раздобыла. Он знал, что отряд с красноармейцами в это время где-то за Лукьяновкой был, не беспокоился. А она послала на поезде, там ведь недалеко до железной дороги, одного мальчишку сюда, да и своим собраться за селом наказала. Напоила его как следует, спать уложила, обещала к нему прийти, а сама выскочила из школы, она ведь в школе живёт, да через огороды в лес, где комсомольцам собраться велела. С собой бандитский маузер захватила. Остальные-то, их пятеро было, как до лавки добрались, так и перепились все. Мы часа через два на специальном паровозе приехали и их всех тёпленькими взяли. Одного только пристрелить пришлось — прочухался, стрельбу открыл. Главаря тоже захватили. Теперь здесь в ГПУ сидят, их будут показательным судом у нас в Шкотове судить. Ну да заболтался я, побежал. Приходи вечером в клуб, там сегодня кино будет, пока! — и Гришка бегом пустился по улице в сторону сельсовета, около которого его мать снимала квартиру. Узлы они положили на зелёную лужайку недалеко от входной двери.

После ухода Гриши Борис подошёл к двери и стал стучать в неё, но ему никто не открыл, и никто не отозвался. Он удивился. Он думал, что даже если мать и старшие ребята не пришли из школы, то Женя-то должен быть дома: для школы он ещё мал, а детских садов в Шкотове не было. Но дом был пуст.

На лужайке стоял небольшой, врытый в землю столик и такая же скамеечка. Борис присел на неё, закурил и стал осматриваться кругом. На лужайку выходили три окна, очевидно, из квартиры матери, одно окно было недалеко от входной двери, к двери вело небольшое, в три ступеньки, крылечко. Вокруг лужайки росло около десятка больших старых деревьев: боярышника, диких яблонь и груш.

Примерно через полчаса откуда-то сзади он вдруг услышал радостный крик:

— Бобли приехал! — и через несколько мгновений на его коленях уже сидел Женя, обнимая его за шею руками и продолжая кричать, — Бобли, Бобли приехал! Мама, иди скорее!

Борис оглянулся и увидел, что на пригорок, на котором стоял домик, медленно поднимается усталая Анна Николаевна, около неё с сумкой в руках идёт Люся, а рядом с ними Боря.

Увидев брата, Боря опередил мать и сестру и, подбежав к нему, как взрослый, пожал протянутую руку. Он, был уже учеником первого класса I ступени, и потому бросаться к брату, как маленький Женя, считал для себя несолидным, хотя ему и очень хотелось это сделать.

Мать, расцеловав Бориса-старшего, устало опустилась на скамейку рядом с ним, Люся, немного набычившись, стояла в стороне. Она училась уже в четвёртом классе I ступени, считала себя совсем взрослой, и потому ещё не решила, как обойтись с братом, которого не видела больше трёх месяцев: то ли расцеловать его, то ли протянуть ему руку. Её раздумье нарушила мать:

— Люся, что же ты с Борей не поздороваешься? — спросила она.

Тогда девочка подошла к брату и протянула ему ладошку, а он схватил её в охапку и расцеловал в обе щеки. Та, покраснев, вырвалась из его объятий.

В это время Анна Николаевна заметила лежащие недалеко большие узлы.

— Неужели это ты приволок эту тяжесть? — спросила она.

— Я, только я не один нёс, в городе меня папа провожал, а здесь Гриша Герасимов помог донести. Ну, как тут вы? Устаёшь, мама? Поди, ребята скрутили тут тебе и голову, и руки? — расспрашивал Борис, внося в дом по очереди оба узла.

— Ну что ты, Борис, ведь они же большие! Люся совсем помощницей стала, даже картошку