Марат, не замечая своих портняжных движений, расхаживал вдоль афиш кинотеатра взад-вперед по бетонной террасе, огражденной фигуристыми балясинами — балясины на курорте были особой приметой многих строений, — мыслями отправленный назад, даже не в карцер, а в шкаф, пока его не остановили окриком.

— Что ты мечешься туда-сюда? Не стоишь на месте, — говорил Стерх, подходя к Марату и здороваясь; он был оживлен. — Я решил задачу с лицом девушки на картине. Сказать — не поверишь! Пойдем ко мне — я тебе покажу.

— Ты меня не дорисовал в прошлый раз, — сказал Марат, не разделяя его веселости, — и теперь ищешь предлог, чтобы вновь усадить в позу спасенного утопающего.

— Ты угадал, — не смутившись, сказал художник. — И выражение лица у тебя сейчас подходящее.

— Только момент неподходящий, — возразил Марат, скорчив гримасу. — Тебе нужны натурщики, которые могли бы совмещать полезное для себя с приятным для тебя.

— Это было бы идеально, но в реальности невозможно.

— Отчего же? Я знаю способ. Ставишь в мастерской букет из веток олеандра с сидящими на них гусеницами олеандрового бражника. Пока они объедают листья, рисуешь гусениц. Потом куколок. А когда из них выведутся бабочки — бабочек. Все метаморфозы на одном холсте. Потом даришь эту картину женщине, — Марат кивнул на свежую афишу, — и все довольны.

— Да ты профессор! — воскликнул Стерх. — А по виду не скажешь. Я так и знал, что внутри у тебя не то, что снаружи.

— Ничего ты не угадал! — перебил его Марат. — Про олеандрового бражника я услышал на улице. От Глухого, отца Жеки и Тони Лунеговых, — ты, наверное, его знаешь. Ты ведь ухлестываешь за обеими сестрицами!

— Ерунда какая: «ухлестываешь»! А знаешь, как я стал художником: в армии разгружал цемент из вагона, мешок упал, лопнул, и мельчайший сухой порошок припорошил глазные яблоки. Когда продрал глаза, увидел мир в другом свете. Говорю тебе, я нашел решение для картины: рисую обнаженную Жеку с головой Тони. У Тони очень выразительное лицо; если бы не эта жуткая синюшность, она была бы писаной красавицей. Представляешь, она сама меня попросила нарисовать ее портрет. А когда принялся делать набросок — нашел решение: Жека не хочет, чтобы ее видели нагой, тогда следует приставить к ее телу голову сестрицы — и вся недолга! Тем более что Тоня совсем не против… Ну а что касается Глухого, мне его показывали издали. Но интересоваться им запретили.

— Кто это тебе запретил? — недоверчиво хмыкнул Марат. — Ты разве несовершеннолетний, чтобы кто-то за тебя решал, кем тебе интересоваться?

— Запретили мне, разумеется, условно и в шутку. И, так же шутя, я подчинился, — и, беря Марата за рукав, художник просительно сказал: — Этот разговор мы могли бы спокойно продолжить в мастерской, вместо того чтобы торчать посреди улицы в самое пекло.

— Могли бы, — согласился Марат, не поддаваясь и не трогаясь с места, — хотя мастерская — слишком звучное название для твоей подземной каморки. Но раз ты позволяешь собой командовать, то как можешь надеяться, что кто-то будет тебе повиноваться!

И, оставив изумленного художника под его афишей с Тоней-Джульеттой, Марат завернул за угол кинотеатра: он совсем запутался и был, пожалуй, в отчаянии — последнее посещение квартиры Краба высосало из него всю волю, да еще это расследование, в которое он, не зная броду, сунулся. К тому же в животе заурчало так, что какая-то прохожая на него покосилась; он припомнил, что неподалеку от кинотеатра возле магазина «Военторг» видел мелькнувшую среди листвы деревьев вывеску «Продукты» — и, узнав у той же прохожей дорогу, обойдя кинотеатр с тыла, спустился по ступенькам к магазину.

Румяная от августовской духоты продавщица в белом колпаке и белом же не очень свежем халате небрежно швырнула на весы двести граммов толсто нарезанной докторской колбасы. Скосив глаза, он заметил в очереди бабу Шуру, при виде которой хмурое до тех пор лицо торговой работницы разгладилось. Она поманила старушку пальцем и, когда та подошла, проворковала:

— Заходи в подсобку, баб Шур, я там баночку икры тебе оставила — накормишь свою сердечницу, глядишь, оживет.

Александра Тихоновна расплылась в широчайшей улыбке:

— Ой, спасибо тебе, Надежда! На тебя вся наша надежда! Балуешь ты нас, ох балуешь! Что бы мы без тебя делали?

— Ладно, ладно, после поговорим, видишь — выстроились, уши навострили, заходи ближе к закрытию. И ты бы моему сынку уколы поделала, а? Морскую инфекцию подхватил, прописали антибиотики!

— Зайду, зайду обязательно. Часиков в семь. Кипяти шприц.

Покосившись на Марата, который вынужден был выслушивать совсем не интересный ему разговор, Шура мимоходом промолвила:

— Эй, пупырь, тебя Евгения спрашивала — чего-то ей от тебя нужно. Мне не говорит. Всё какие-то секреты у вас.

Марат кивнул, проигнорировав «пупыря»: чем бы баба Шура ни тешилась… Вот потому-то Марат остерегался делить людей по возрасту. Даже среди пожилых совершеннолетних встречалась масса инфантилов, казалось, навеки оставшихся в школьных классах, но не второгодниками, а… двадцатигодниками, например.

В хлебном отделе он купил городскую булку, выстояв длиннющую очередь в кассу и получив с пятнадцатикопеечной монеты сдачи один пятак под тем предлогом, что все трехкопеечные медяки лежат в автоматах с «газ. водой». Он вполне разделял естественную враждебность и подозрительность продавщиц по отношению к себе и то, что они преображались при виде знакомых; он сам с удовольствием ограничился бы узким кругом лиц, тесной стеной родственников и близких знакомых, но до сих пор не мог позволить себе такой роскоши. Но недополучить законные три копейки — это было всё же слишком при его ограниченных средствах, в другое время он, как законопослушный гражданин, затеял бы перепалку, возможно, потребовал бы «жалобную книгу», но сегодня ему было не до того: как-то он обмяк. Совсем это было некстати. Может, жара так на него действовала — обезоруживающе, — или суточный сон.

Сев в тени на скамейку, Марат принялся за свой полдник, состоящий из вкуснейших бутербродов, который он собирался запить газировкой, — сидельцы в Учреждении и мечтать не могли о таком неправильном и нерациональном, вольготном питании! Шоссейная дорога вилась зигзагами, обвивая один за другим ряды пятиэтажных домов и поднимаясь всё выше; автобусы здесь не ходили, зато заворачивали редкие «Жигули», «Запорожцы», «Москвичи», а то и «Волги», но в основном трасса была рассчитана на пешеходов.

Внимание Марата привлекли вопли: по дороге, террасой выше того места, где он устроился, за деревьями, разыгрывалось представление. Хулиганы, среди которых Марат узнал двух самых младших участников карточной игры на Ворошиловском пляже, приплясывая и раздирая криком рты, преследовали смешную даму, наряженную в полосатое, до пят платье с длинным рукавом. Та отмахивалась от ребятишек раскрытым цветастым зонтиком. Мальцы, особо жестокие и даже циничные в этом возрасте, выкрикивали дразнилки собственного сочинения, а также всем известные, но переиначенные к настоящему случаю: «Синий, синий, полосатый убил дедушку лопатой!», «Синяк с печки бряк!» «Дракон трехголовый: одна башка — на шее, две другие — сиськи!», «Сердцеедка!», «Лахудра крашеная!», «Клоун, клоун побежал!» Дама бежала, путаясь в подоле, теряя равновесие: высокие каблуки норовили подломиться, зонт в розовых и зеленых разводах опасно кренился то влево, то вправо. Марат приподнялся со скамейки, подумывая вмешаться — пожалуй, насколько можно было разглядеть сквозь листву, он был знаком с этой дамой. Но та внезапно захлопнула зонт, развернулась — Марат сквозь слой грима, которым было покрыто ее лицо, окончательно опознал Тоню — и, подскочив к малолеткам, застывшим в некотором недоумении (видимо, жертва, которую преследовали не в первый раз, до сих пор и не думала защищаться), размахнулась и нанесла удар зонтом в лицо знакомцу Марата, попытавшемуся тогда, на пляже, выудить у него из нагрудного кармана открытки с видами курорта. Парень отлетел и завизжал, остальные подбежали к нему. Когда же он с плачем отнял ладонь от щеки, оказалось, что и лицо, и руки у него в крови. Наверное, от удара в конструкции зонта что-то лопнуло — металлическая проволока соскочила и, прорвав ткань, оцарапала подростка.