Лора вспыхнула, сузила глаза и проговорила:

— Скажи, Черкес, а как будет… жена шапсуга? Шапсуженая? А любовница? Шапсучка?

Лицо Юсуфа налилось кровью до самых белков глаз, он стал медленно подниматься, но, взглянув на Элю, которая зеркально отражала все его движения и эмоции — она тоже вытягивалась кверху со своего места, также багрово краснея, хотя ужас, а не гнев исказил ее лицо, но мимика оказалась схожей. Заметив это, он сел на место и, небрежно махнув рукой, сказал Марату:

— Женщина пьяна. Я не могу отлучиться со своего поста — вот-вот следующий сеанс начнется. Прошу как мужика: доведи ее до дому.

— Обойдусь без провожатых! — выпалила Лора и направилась к выходу. Раздался грохот — видимо, она зацепила и уронила что-то в аппаратной.

— Разумеется, мне несложно проводить вашу даму до дому. Я только хотел задать один вопрос…

— И что же это за вопрос? — с угрозой в голосе сказал Юсуф.

Марат быстро произнес, опасаясь перестраховаться и не спросить:

— Кто убил Адика? Тот, у кого вы пять лет назад выиграли в карты энную сумму с тремя нолями?

— Вай, какой любопытный! — чуть иначе повторил Черкес, поднимая сросшиеся брови, и, обсосав баранью кость, проговорил: — Только русские фраера могут навязать столько узлов, проигрывая даже проигрыш, делая смерть не только единственным выходом, но и дающим облегчение. Говорю же: мои предки ходили над пропастью по канату тоньше, чем луч кинопроектора. Малодушный канатоходец строил навесной мост. А нынешние пришлые, пересекающие пропасти в поездах и автомобилях, уверены, что канатоходцы бывают только в цирке. Но некоторые удальцы по-прежнему пытаются пройти над пропастью по канату… или по лучу кинопроектора. Главное — не смотреть вниз. Базарят, что сами менты и убрали Адика, чтобы показатели не портил: он же азартный был. Артист-аферист! Так наши говорят.

Марат кивнул, выслушав высокопарную речь черкеса-рецидивиста, которого всё время переносило с горской музыки на блатную, и не очень-то поняв, кто такие эти «наши». Он вышел, провожаемый неотступным взглядом черных глаз, которые всё как будто твердили: «Вай, какой любознательный, какой любопытный!», догнал Лору с Элей (та кинулась следом за матерью) в самом низу крутой железной лесенки, по которой каблуки отбивали барабанную дробь — и как только женщина с нее не сверзилась, наверно, дочь помогала ей спуститься, — и, как обещал, довел до дома, где она снимала угол, сдав с рук на руки оказавшейся на месте Тоне, которая уже стерла с лица маску Пьеро; хорошо, что бабы Шуры не случилось, — вот бы она позлословила, увидав пьяную Лору! Сердечница обещала уложить квартирантку спать, после того как та дождется звонка от Александра из Салехарда.

Эля, несмотря на все передряги, всё-таки собралась идти в кино с Маратом, а тот решил, что сейчас еще рано возвращаться в квартиру Краба: если он впрямь на работе, то придет часов в семь, как все советские служащие, даже если они несут службу не на суше, а на море.

На этот сеанс корешки билетов отрывала сменщица Раисы. Основной поток зрителей уже прошел, Марат с Элей входили в хвосте последних. В основном контингент кинозрителей, как и следовало ожидать, был несовершеннолетний, и, естественно, в соответствии со своими вкусами и пристрастиями малолетки заняли передние ряды. Марату показалось, что он узнал Карину, едва не утопившую его, — та пришла в кино с подругой, у которой была прическа «конский хвост», этим хвостом она вертела как простак-дрозд, поглощавший семена веерной пальмы наряду с колхидским плющом, и за этот черный хвост ее то и дело дергали мальчишки со следующего ряда. Но ни Барабули, ни хулиганов, дразнивших Тоню, ни кого-либо еще из компании на пляже Марат не приметил — небось уже посмотрели шпионский фильм. Второй ряд замыкала не так уж сильно возвышавшаяся над малолетками баба Шура, которая строго велела зрителям: «И чтоб семечки мне не грызть! А то враз выведу!»

Внимательно оглядев заполненный на треть, в основном по центру, зал, Марат увидел Глухого в последнем ряду, на том же тридцать втором месте. Тот загодя приготовился к просмотру, включив вилку слухового устройства в розетку; сегодня садовник был один. На стене, высоко над последним рядом, в трех квадратных амбразурах, откуда готов был вырваться несущий зрелище луч кинопроектора, Марат попытался высмотреть вечерние глаза наблюдателя-киномеханика, но, как и следовало ожидать, ничего не увидел. Селёдку он не нашел среди зрителей, так же как и Краба. Выискивая знакомые лица, он приметил шофера хлебовозки Пашу, которая нарядилась в тесное в груди темное платье с белым воротничком. Она сидела наискось от Глухого, в предпоследнем ряду, тоже одна, вокруг нее скопилась пустота незанятых кресел.

Свет погас, и кино про шпионов и киношников, которые путались под ногами у органов и не нарочно, но вредительски всё время мешали поимке вражеских аквалангистов, а команда ребят, наоборот, всячески помогала, началось.

…Когда Марат, запертый в темноте шкафа, словно на дне бездны, бессильно затих, обливаясь потом и теряя последнюю надежду, до него вновь донеслись те же дробные шаги, зевота и щелчок в замке двери — точно Кастелянша, мимоходом закрывшая дверь, теперь так же неторопливо прошествовала обратно и повернула ключ в противоположную сторону, вслед за чем внутрь влетела струя коридорного воздуха, считавшегося, по общему мнению узников, спертым и затхлым, но в тот миг показавшегося Марату живительным. Понадобились недели, чтобы по чужим обмолвкам и туманным намекам восстановить полную картину происшедшего, и месяцы, чтобы осознать чудовищный контраст между тем, что он ощущал взаперти, и творящимся снаружи. Быстрота, гибкость и бесшумность карательной десницы Учреждения поразили его. Захлопнув Марата в ловушке, которую он сам себе устроил — а впрочем, не нарочно ли, для заманивания простаков, держала она дверь шкафа приотворенной, — Кастелянша без промедления прошла в дежурку старшего надзирателя, где был разработан план показательной экзекуции. Вряд ли они согласовывали его по телефону с Директрисой. Она и без того задерживалась на службе, а если бы ей еще докладывали обо всех проступках младших узников, она и вовсе не имела бы времени на выполнение обязанностей по дому, где ее не могли подменить замы и подчиненные. Согласно плану, все находившиеся на службе надзиратели были разосланы по палатам, заключенные уже готовились к отбою, им разъяснили предстоящую операцию в деталях. В назидание всем младшим узникам их пропускали длинной тонкой цепочкой по коридору мимо молотящего изнутри в шкаф и зовущего на помощь Марата. В начале коридора их предупреждали о недопустимости громкого смеха и любого шума. И пока одни понуро брели опустив головы, а другие ступали на цыпочках, зажимая себе ладошками рты, из конца коридора староста тюремного самоуправления показывал внушительный кулак каждому, кто осмелился бы фыркнуть и хоть звуком выдать Марату свое присутствие. По словам Кастелянши, Марата намеревались продержать в шкафу до утра, и только уважение к труду прачки уменьшило срок наказания. Чем дольше просидел бы Марат в белье, тем больше бы он его перепачкал и перемял, а учрежденская прачка и без того грозила увольнением из-за неопрятности заключенных и лишней работы, которую они ей доставляли. Но это были всего лишь слова, призванные усугубить его унижение, — да и кто бы поверил в искреннюю заботу Кастелянши о прачке, если они цапались на глазах у всех, как кошка с собакой? — а истинная подоплека могла быть иной. Обладая огромным опытом обращения с заключенными и отлично изучив устройство казенной мебели, Кастелянша понимала, что продержаться в шкафу до утра немыслимо. Значит, она просто выждала, пока Марат затихнет, ведь своей молотьбой он непрерывно доказывал ей, что еще не задохнулся. И лишь когда он перестал подавать бесспорные признаки жизни, она отомкнула, потому что теперь уже рисковала сама. Как ни велико было могущество Кастелянши в частности и надзирателей вообще, они не могли безнаказанно подвергать опасности жизнь заключенных. В конце концов, статус Учреждения — а от него зависело благосостояние персонала — не мог быть солидным без достаточного числа узников. А обширный контингент непросто удержать в повиновении — тут приходится в зародыше беспощадно пресекать тягу даже к мелким нарушениям режима, подобным тому, на что решился Марат. Ведь это был не побег и даже не проба, а неуклюжая попытка проделать щелку в незыблемом порядке вещей и заглянуть под покров привычного. После отбоя, неизменно попадая вместе со всеми в палату, он никогда не видел Учреждение ночью, когда оно, по словам видевших, преображалось. Знакомые до каждой царапины на синей краске стен повороты общих коридоров производили совсем не то впечатление, что днем, когда наполнялись неистовым движением заключенных под окрики надзирателей. Ночью система безлюдных переходов и лестниц казалась выше, протяженнее и запутаннее, потому что некоторые лампы из-за неисправных стартеров то вспыхивали, то меркли, придавая окружающим предметам совсем уж неузнаваемый вид. Еще более резкие метаморфозы происходили с рабочими комнатами. Эти средоточия борьбы надсмотрщиков с заключенными, ведущейся со всем пылом холодного бешенства, — ведь отлынивали от принуд-работ так же упорно, как к ним принуждали, — с наступлением темноты погружались в особенно мрачный покой, иначе помещения к очередному рабочему утру просто не успели бы остыть от накала эмоций. Правда, к сожалению, двери большинства комнат были заперты. Но всё равно в замочную скважину, если только привычный замок не сменили на новый, с непрозрачной щелью, можно было вдруг увидеть в окне помещения, за ввинченным в его потолок толстым канатом остророгий серп месяца. А заглянув за последний поворот коридора — дальше путь был забаррикадирован поставленным поперек столом, — с чувством внутреннего превосходства долго смотреть, как уснувший на дежурстве охранник по-детски надувает губы и уморительно лепечет во сне. А ведь днем к нему и близко не подступиться. В намерении Марата воочию увидеть Учреждение ночью не было чего-то чересчур странного или предосудительного. Это здание было для узников всем, и их привязанность к нему искала разные формы выражения — от исследования глухих закоулков до порчи инвентаря. И даже побеги были не более чем подспудными стараниями взглянуть на Учреждение со стороны, со всё новых и новых точек зрения и разных степеней удаления. Бежать из Учреждения можно было на все четыре стороны, но возвращаться только обратно. Администрация это понимала и могла бы с презрением смотреть сквозь пальцы на эти изначально тщетные усилия, если бы не их побочные эффекты и непредсказуемые для всех последствия. Например, Пинчоха, сосед Марата по камере, хотел забраться на высокие розовые скалы противоположного, гранитно-соснового берега Томи. Перед закатом их зубцы хорошо просматривались на фоне неба со двора Учреждения. Хотя он утверждал, что хочет заглянуть за них и разведать место для возможных побегов в том направлении, несложно было догадаться, что в первую очередь он обернется в сторону города, чтобы найти среди его зданьиц Учреждение и потом рассказывать, какой оно имеет мизерабельный вид по сравнению с ж/д станцией, не говоря уже о военном заводе. На деле же случилось иное — Пинчоха преподнес сюрприз себе и всем: утонул, переплывая Томь, и с такими прецедентами администрация, конечно, мириться не могла, хотя бы уже потому, что становилась достоянием общественности, а это подрывало репутацию Учреждения. Вышестоящие инстанции принимали меры по отношению к администрации, решая, кто и какую понесет ответственность. Администрация же, впитывая, как губка, инспекторский гнев, наводила шорох среди заключенных, учиняя общие построения, повальные обыски и проверки, показательные проработки и подробные лекции о коварстве омутов и воронок внешне спокойной Томи. Однако действие острастки длилось недолго. Подобно тому, как к человеку, ослепленному вспышкой молнии и оглушенному раскатом грома, быстро возвращаются зрение и слух, так и после Пинчохи заключенные продолжали поглядывать на верхи розовохвойных скал, машинально переступая мыслью через текущую под ними, но не видимую из тюремного двора реку как через нечто несуществующее или, во всяком случае, несущественное. Вообще, особенность борьбы между персоналом и контингентом Учреждения заключалась в обоюдном понимании того, что обе стороны ведут ее по необходимости. Но после приступов взаимного великодушия в форме послаблений режима и ответных чистосердечных раскаяний и явок с повинной, увлажненных скупыми мужскими слезами и словами сочувствия, а скорее даже вследствие этого великодушия борьба, еще более непримиримая, вспыхивала с новой яростью.