Марат вернулся к недоеденным бутербродам, а Тоня осторожно спускалась по тропинке, выбитой в горе, между косо растущими деревьями. Путь ее пролегал мимо его обеденной скамьи; она уже снова раскрыла свой нарядный зонтик, который отбрасывал тень на мертвенно-бледное лицо. Болезненная синева не проступала сквозь слой пудры (теперь ясно, чьей пудрой он забелил синяк, полученный в драке с Барабулей), глаза были густо обведены черным карандашом, на щеке траурная слеза. Она и впрямь могла сойти за Пьеро: и стрижка под гарсона, и волосы как вороново крыло, и губы, точно лепестки красной камелии. Тоня уже прошла мимо, но перед тем как завернуть за угол пятиэтажки, обернулась и, взмахнув зонтиком, крикнула: «Учи матчасть, братишка!»

Что она хотела этим сказать?! Попив газировки, он направился в кинотеатр, где у него были назначены теперь уже два свидания: с Элей и Жекой. Пожалуй, можно сказать, что он на курорте нарасхват. Вот бы они посмеялись со старшим узником: ведь это Петрик, отличавшийся гладкой наружностью, позволял надзирательницам соблазнять себя, а те и не подозревали, что он берёт у них уроки, чтобы разобраться с истицей-травести, которую из-за малого роста не утвердили на роль Иокасты, о которой та страстно мечтала.

Увидев, что оргстекло кассы завешано с изнанки желтой шторой, а в проем выставлена табличка «Технологический перерыв», и убедившись, что дверь в кассу прикрыта неплотно — оттуда слышался разговор на повышенных тонах: Жека, баба Шура и еще кто-то — Марат решил не подслушивать, а, пользуясь тем, что кассирша его искала, постучал и, не дожидаясь ответа, вошел внутрь.

Окошко кассы находилось слева, в самом конце длинного и узкого, похожего на гроб, помещения. Правда, потолки в кассе оказались высоченные, точно в кинохраме. Каморка была тесно заставлена: по левую руку железный сейф, где, наверно, хранилась выручка кинотеатра за весь день, справа в углу — стоячая вешалка, на рогах которой висели темно-синий рабочий халат технички и авоська с буханкой хлеба и макаронами, дальше — кресло, в котором сидела контролер Раиса в темной шелковой блузке, элегантной черной юбке и траурной газовой косынке, покрывавшей высокую белокурую прическу; она так глубоко провалилась в кресло, что массивные колени оказались выше затемненной головы. Жека присела на край журнального столика, стоящего впритык к креслу. Баба Шура занимала место кассира за поперечным столом. Все стены, кроме зеркала, отражавшего задернутое сейчас окошко, были, точно обоями, заклеены плакатами с кинокадрами недавно вышедших на экраны страны фильмов.

Жека, едва кивнув гостю — в руках она вертела солнцезащитные очки, — продолжала начатый до его прихода разговор:

— Я не хочу ни отдыха, ни праздника, ни лазаретно-курортных приключений, не хочу быть ни больничной сиделкой, ни ресторанной свиристелкой, а хочу простого бабского счастья. Молодость уходит, мне уже стукнуло восемнадцать!

Александра Тихоновна, пощелкивая железной линейкой, по-прежнему выговаривала внучке:

— Твой папа-экскурсовод в одночасье упорхнул от семьи следом за экскурсанткой, так и ты теперь вздумала очертя голову через всю страну на БАМ с дружком прокатиться! Ничего, кроме срамоты и глухоты, твой отец на Севере не нажил. А вот что наживешь ты?! И что принесешь в подоле снова на Шурину шею!

Но на этой высокой ноте Жека оборвала бабку так резко, будто внутри нее лопнула струна:

— Не сравнивай меня с глухарем! Если я уеду, то не по его примеру, и никогда, в отличие от него, не вернусь. Зачем? Летом париться в сарае, зимой мокнуть в подвале? Я от вас отрезанный ломоть! А ты следи, чтобы Глухой на Тоньку влияние не оказывал! Это она с ним постоянно якшается. Но для тебя все одним миром мазаны и все виноваты, кроме мертвых. А живых ты без разбора поедом ешь. Чем тебе Стерх не угодил?

Шура проворчала:

— Тунеядец! Пристроился возле тетки и рисует всякую отсебятину-бредятину! Разве это работа для мужика — тьфу! И смотри, девка, не сезонный ли роман он с тобой закрутил? Слышала я, как он выкобенивался: «Надо расставлять людей компо-зи-ци-он-но, как фигуры на картине». Смотри, расставит он тебя… где-нибудь на дальнем плане, а то и положит, как Венеру на ложе.

— Хватит! — взвилась Жека. — Сергей не тунеядец, он после армии в себя приходит. И работает. В понедельник ты мыла кости Адику, шипела, что по нему опять тюрьма плачет, а в среду, убитый, он уже был в твоих глазах загубленный талант и жертва безответственных родителей. Однако если в субботу Раису Яновну инфаркт хватит, то в воскресенье она сделается идеальной матерью.

— Типун тебе на язык, Евгения, — устало пробормотала Раиса, а лицо бабы Шуры вдруг облилось слезами, и сквозь рыдания она заговорила:

— Все вы тут идеальные! Только Шурка таковская была! Все, все уезжайте! Я одна тут с сердечницей останусь! Конечно, кому это надо, кроме меня — ухаживать за больными, — я ведь тут самая молоденькая, самая здоровая, и ноги-то казенные у меня: бегай, Шурка, как савраска, грузите на телегу, грузите побольше, всё вынесу!

— Бабушка, перестань! Твои представления давно всем наскучили!

Александра Тихоновна соскочила с внучкиного рабочего места, однако развернуться ей в гробовом помещении было негде: теснота — и она вынуждена была рухнуть обратно:

— Представления?! Это у вас представления, а у меня правда-истина! Хоть бы чужого человека постеснялась! Представления! На курорте больше блатных, чем больных. У всех отдыхающих, мужиков и баб, в одном месте свербит и об одном голова болит. Смотри, доиграешься: станешь как эта халда из Салехарда! А чему этот шаромыга тут научится?! Как изменять да как убивать, вот чему! — И она ткнула пальцем в Марата, который, освоившись в запретном для обычных зрителей помещении, прислонился к двери с прикнопленным плакатом нового двухсерийного фильма «Они сражались за Родину», перенеся тяжесть тела с больной ноги на здоровую.

— Совсем уже, — проворчала Жека, скривившись.

— Хоть бы зрителей постеснялась, — разошлась не на шутку баба Шура, — небось уж притащились за билетами. — Она задрала шторку, как подол, но, видимо, не обнаружила никого и, опустив занавеску, подумала и вдруг закричала: — А кто вот, интересно знать, сообщил Антонине, что жизни ей отмеряно шестнадцать лет? — Антонина Тихоновна всё же выкарабкалась из-за стола, перегородившего помещение, который не давал ей простору для жестикуляции, сбросив мимоходом трубку телефонного аппарата, возмущенно загудевшую, и, с третьей попытки вернув трубку на рычаг, подскочила к Раисе. — Я тебе врачебную тайну доверила, а ты!..

— Извините, Александра Тихоновна, но мне сегодня не до ваших выпадов и демаршей, — опустив голову, тихо ответствовала контролер своим переливчатым голосом. — Кому-то было шестнадцать лет отмеряно, а он и после этого срока продолжает жить как ни в чём не бывало, а кого-то и предупреждать не стали, сколько он проживет. Просто насыпали отмеренную дозу яду в бутылку — и…

— Ладно, Райка, прости ты меня, старуху! — вновь зашлась в плаче баба Шура и, подойдя вплотную, попыталась даже неловко обхватить сидящую за плечи.