– Нет…

– Стол.

– Стол?

Теор с сомнением подошел к тому месту, куда я смотрел. Протянул руку. Она прошла сквозь столешницу, как сквозь сумеречное видение.

– Стол из библиотеки Нитоса, – прошептал я, осматривая знакомые ножки в виде передних лап маргулы.

Деревянные бортики с держателями для свитков. Каменная лампа со стеклянной емкостью. Флийные промокашки, набор перьев – одного пера из набора не было на месте.

Тяжелый, обитый кожей стул. На стуле – старик, закутанный в некое подобие коричневой дханты. Видна только голова. Редкие седые волосы над ушами. Родовые сигвы на лице. Крючковатый, чуть опухший нос.

– Это Нитос.

– Нитос?! – Теор выглядел взволнованным. – Но… как? Что он делает в моем сознании?

– Не знаю. Может, он так по-настоящему и не вышел из комнаты. Стал ее частью. Слился с лигуром.

– Но… Что он делает?

– Пишет…

Книжник в самом деле писал. Неторопливо вносил записи в раскрытую книгу – ту самую, в которой мы прочитали о ратуше, о вынесенных Теором кубках.

Длинное перо в латунной оправе, с двумя черными камушками на заднем колпачке и узором из серебряных нитей. Строгие черные буквы без завитков. Чуть закругленные, с треугольниками и угловатыми навершиями.

– Что там? – Теор вновь провел рукой, теперь рассекая грудь книжника.

– Не знаю. Это ворватоильский. Но…

– Что?

– Знакомые слова. Я их уже встречал. «Ратуша», «личины», «зордалин». Кажется, еще «смерть», «убил», «погибшие»… Не нравится мне это.

– Думаете, он до сих пор пишет ту самую книгу? И сейчас эти строчки появляются в библиотеке?

– Не знаю…

– Но как такое возможно? Даже если в переплет книги вшиты кусочки кумаранского свитка…

– Я же сказал, Теор, не знаю! Но мне это не нравится, понимаешь? Там, снаружи, явно что-то происходит. А мы тут…

– Вы знаете выход.

– Да… – Я с гневом посмотрел на Теора, но смолчал. – Идем.

Старик остался позади.

Ни ламп, ни свечей так и не появилось. Пространство оставалось светлым – его будто затянуло прозрачным утренним туманом.

Мы приблизились к череде дверей. Они стояли беспорядочно, перемежаясь, перекрывая друг друга. Ни дверных косяков, ни петель, ни стен, ни потолка. Только круглые латунные ручки. И голая земля под ногами.

– Что это? – спросил я.

– Мои воспоминания. Комнаты моего сознания. Не бойтесь, открывайте. Наши поиски начинаются.

– Но… с какой комнаты начать?

– Я только сопровождаю вас. Искать, а значит, и делать выбор предстоит вам.

– Замечательно…

– Это хорошо.

– Что?

– Злость. Напряжение. Они помогут.

– Сюда бы Громбакха, – усмехнулся я.

– Больше злости! Больше!

– Да замолчи ты!

– Вот так.

Я опустил ладонь на рукоять меча. Посмотрел на Теора:

– Что будет, если я…

– Убьете меня в моем сознании?

– Да.

– Не знаю… Скорее всего, меня не станет. Я исчезну как личность. Останусь как тело. И вы никогда отсюда не выйдете. Или станете ниадой. Вариантов много. Хотите попробовать?

Я молча убрал ладонь с рукоятки.

Дернул на себя первую дверь. Она легко, без скрипа отворилась.

Крохотная комнатушка с выбеленными стенами. Ни окон, ни мебели. Только стул, а на нем – девушка. Сидела к нам спиной. Неспешно расчесывала волосы и что-то напевала. Пустая мелодия, о которой можно было сказать только то, что она есть: ни напеть ее, ни разобрать слов я не мог.

– Аинита, – улыбнулся Теор.

– Кто это?

– Дочь аптекаря с улицы Северных гроз в Матриандире. Моя первая любовь. Я был совсем маленьким, даже не прошел Посвящения, так что на меня она не обращала внимания. А я любил наблюдать по утрам, как она на балконе расчесывает волосы. Аинита к нам не повернется.

– Почему?

– Я не помню ее лица. Сознание хранит куда больше деталей, чем кажется на первый взгляд, но и его власть не беспредельна. Многое забывается, приобретает неожиданные формы.

Следующая дверь вывела в такую же белую комнатушку, посреди которой стояла пустая кровать с мятыми простынями. Теплый влажный запах уюта. Я невольно улыбнулся, сам удивившись своей реакции. В комнате таилось счастье – тихое, едва выраженное.

– Постоялый двор «Три холма». А ведь в действительности это наверняка была грязная комната с облезлыми занавесями. С обшарпанным скрипящим полом, из щелей которого выглядывали чернокрыльники. Да… Но я запомнил только эту кровать. И этот запах. Это был первый месяц моих странствий.

Я ожидал, что так и буду за каждой дверью встречать какие-то отдельные предметы, но следующая комната оказалась куда более просторной, вместившей в себя и разнообразие мебели, и людей, и городскую суету за растворенными окнами.

– Прием по случаю моих именин. Я был маленький, а родители еще не забыли о том, каким бывает счастье. Устроили настоящее представление.

Еще одна комната. Таверна в Портсе, а в ней – кочевые артисты, друзья Теора. Самого Теора нигде не было. Только его воспоминания. В деталях восстановленное веселье. Когда мы зашли, началась драка. Половой умолял посетителей выйти на улицу, кажется, угрожал позвать стражу. Ни голосов, ни звуков. Немые крики, смех. Разбитая посуда и кровь на лицах довольных артистов.

Звуки в комнатах вообще оказались редкостью, и чаще всего это были зацикленные отрывки песен или однообразные мелодии. Бывало, что, кроме них, в комнате вообще ничего обнаруживалось – пустое пространство, по которому гуляли эхо, переливы, отзвуки.

Мы так и шли – от одной двери к другой, путешествовали по воспоминаниям, снам и надеждам Теора. Чаще всего передо мной открывались маленькие комнаты, в которых по центру лежал лишь один предмет: книга, какое-то блюдо или акробатический снаряд. Но встречались и просторные залы, полные жизни: гумна, трактиры, подворья, целые арены с затененными рядами беззвучных зрителей. Иногда за дверью клокотал водопад, а к порогу устремлялась настоящая река. Были звездные ночи, жатные поля. Улыбки, боль, силуэты девушек.

В одной из комнат под синим пологом плакала женщина. Темно-коричневая мебель, завешенное тканью зеркало. Едва открыв дверь, я почувствовал холодную, пронизывающую тоску и липкий привкус долгих слез.

– Леана, – прошептала Теор.

– Твоя мама?

– Да.

Не определенный день, не конкретная минута, а что-то обобщенное, искаженное. Такой мать жила в сознании Теора. Молодая женщина, сидевшая в свободной саффе, которую она могла бы позволить себе только в спальне, перед маленьким сыном или мужем. Полупрозрачная лиловая ткань, теплая кожа. Судя по рукам и телу, Леане было лет двадцать. Но лицо… Лицо было старушечье, обезображенное седыми клоками волос, глубоким шрамом на губе. Хмельные обрюзгшие глаза, а в пустой улыбке – гниль грязных зубов.