class="p1">– Холостяки не люди, что ли?

– Ладно уж, иди.

Пошёл я.

Вышел за ворота. Стою. И думаю. О чём-то.

О том, наверное, что скоро вечер, сумерки…

Конечно:

«Словно сумерек наплыла тень…»

В Ялани вечер. Где-то – день. О том, что где-то уже ночь, о том не думаю.

О том, что Маузер приехал; замечательно.

Буска лежит возле ворот, сопровождать меня не собирается. Только хвостом махнул: пока, мол, парень, до свидания, знаю, что до утра слоняться будешь.

– Пока, пока.

И почему-то вспомнилось, как иногда поём мы с мамой:

«Ах зачем эта ночь так была коротка…»

Иду.

Иду я.

Распираюсь.

От… от… да мало ли. Понятно.

4

Мой одноклассник и друг детства Витя Гаузер, он же и Маузер, он же и Витька Лопоухий, Невозмутимый тоже он (с ним мы с яслей ещё знакомы), – держит, самодовольно демонстрируя, в одной руке пупырчатый солёный огурец махорчатого цвета, взяв его только что с тарелки, в другой – гранёный, с ободком, стакан – собрался выпить.

Ну, молодец, гляжу, чем не гусар – мизинец оттопырил.

– Это не муттер, – говорит, – а я солил, вообрази. Лично моей засолки, друг любезный. Незаменимо. В качестве закуски. Оцени-ка.

Я оценил:

– Нормально, – говорю.

– Нормально он! Ну ты даёшь… Да зашибись, а не нормально… Рецепт дать? – спрашивает.

– Зачем? – говорю.

– А вдруг понадобится…

– Солить мне негде…

– Здесь.

– Здесь и у мамы получается неплохо…

– Так то у мамы. А ты своими ручками попробуй… другое дело.

– Когда понадобится, попрошу.

– Бери сейчас, то передумаю.

– Сейчас возьму да потеряю. И устно дашь, забуду тут же.

– Дам на бумажке. Напишу.

– Пока не надо.

– Не врал бы уж. Забудет он… Тебе, отличнику, грешить на память.

– Старею, Маузер.

– Ну, да. Маразм.

– Она у меня избирательная, – говорю. – Память. На рецепты, разные расписания, телепрограмму и имена – её как будто нет, совсем уж никудышная. А вот какого цвета глаза у человека, если я его один раз и давным-давно в жизни видел, спросишь – скажу, и сто процентов, что не ошибусь. Я у одного парня в Ленинграде спор выиграл, а спорили, какого цвета у его отца глаза. Не моего – его!.. Он утверждал, что синие, а я – что карие… И выиграл.

– Да ну?!

– Да. Три бутылки коньяка. Я, правда, не люблю коньяк. Он любит, этот парень. Илья зовут его. Ты представляешь?

– А он?..

– В глаза отцу ни разу не заглядывал?.. Возможно. Или заглядывал, да мельком.

– Надо же. А у меня – на даты и на языки… Немецкий вот никак не выучить.

– Он тебе нужен?

– Как сказать?.. А может, просто притворился, вдруг ему выпить очень захотелось…

– Кому? Илье. Да нет, конечно. Выпить бы захотел, он и без спора этого напился бы. По-настоящему проспорил.

– Бывает же. Ну и дела.

Большая чёрная осенняя муха, звеня надсадно и нудно, по стеклу окна елозит вяло, не останавливаясь и не затихая. Я на неё посмотрел. Маузер – тоже. О чём Маузер подумал, не знаю. Может о том, что разносит заразу?.. Я:

«Отличная наживка. Раньше поймал бы, в пустой спичечный коробок посадил, и на Бобровке или на Песчанке был бы мне харюз обеспечен».

– Чё-то немного подустал, – загрустив вдруг, говорит Маузер. – Да и нервишки зашалили, а мне никак нельзя с дрожащими руками, ты ж понимаешь…

– Понимаю.

– Выпросил у начальства отпуск за свой счёт, прожил у матери неделю в начале августа, тогда и засолил… Ха-ха.

– Хе-хе. Ты чё?

– С полка́ тебя как ветром сдуло.

– Не ветром. Па́ром. Чё смешного?

– Рыжего, – говорит, – вспомнил.

– При чём тут, – спрашиваю, – Рыжий?

– Боится пара, как и ты. Чуть лишь подкинь, и Митькой звали…

– Я не боюсь, а не лю-блю. Я задыхаюсь…

– Рука стакан держать устала…

– Но не трясётся.

– Не трясётся… И Рыжий задыхается, не любит. – Маузер выпил, хрустнул огурцом и продолжает: – Два сапога пара, не зря же жили по соседству… Как пуля, вылетел из бани… Только воды плеснул на камни, оглянулся… Олега нет. Олег, ты где?

Я тоже выпил. Говорю:

– Не мазохист.

– А я?

– А ты… Если так паришься, до умопомрачения… не знаю. Тогда ты садомазохист.

– До просветления…

– Ага. Уши особенно… на фоне солнца… просветлели.

– Уши как уши…

– Да, я вижу.

– Ну, как огурчики? – опять спрашивает Маузер.

– Перца бухнул, – говорю, – не пожалел. Ядрёные.

– Не ядрёные, а ядерные. По мне, так мало. Дать рецепт?

– Пока не надо.

– Потом просить станешь, умолять, не дам. Из принципа.

– У тебя буду пробовать. Из принципа.

Выпили. Закусили. Кровяной колбасой. И ливерной. В китайском тазике икра чёрная – и ею.

– С такой закуской, – говорю, – всё выпитое обнулится… Стерляжья или осетровая? – спрашиваю.

– Стерляжья, – отвечает.

– С низовки? – интересуюсь.

– Наша, тутошняя, с Усть-Кеми… Разве не кайф, – говорит Маузер, – прогреться тщательно и веничком берёзовым себя отшлёпать?

– Ага – отшлёпать. Отхлестать.

– Ну, отхлестать. Одно и то же… Или пихтовым…

– Еловым лучше.

– Шутишь?

– Нет. А ещё лучше – из колючей проволоки.

– Да уж… Но не сидеть же на полке́, не мёрзнуть. Зачем ты в баню-то припёрся?

– Ты ж пригласил.

– Ну, я.

– Помыться.

– И успел?

– Пока ты пару не подбросил. И до того уже свариться можно было или зажариться, так натопил.

– Да как обычно. Согрелись только… В чём-чём, а в этом нам с тобой, Олег, не столковаться.

– И с Рыжим тоже.

– Да, и с ним… Давай, – говорит Маузер, – за Рыжего.

– Давай, – говорю.

За друга детства чокнулись и выпили.

– Пусть ему будет.

– Пусть.

Сидим закусываем.

– Давно его видел? – спрашиваю.

– Давненько, – отвечает.

– И я давно с ним не встречался, – говорю. – Никак не сложится… Я бы и рад, когда бываю здесь, но он всё занят.

– Занято́й… Друг наш ответственный служака, семьянин заботливый, типичный подкаблучник. На службе зверь, а дома паинька, – говорит Маузер. Как Кот Чеширский улыбается: улыбку можно разглядеть, а самого его – непросто. Я лицом к солнцу, Маузер – спиной. Солнце пока, гляжу и щурюсь на него, над самой занавеской, за ней, вдали – над ельником замедлилось, но скоро скроется, начнёт смеркаться быстро – август. И эта муха…

И этот свет-то…

Как у Фолкнера. Чем он на самом деле отличается, к примеру, от июльского, сказать мне трудно, слов не хватит. Так же прохладно в это время, как и в Миссисипи, и, может, так же уже пахнет осенью. Допустим. «Словно доносится из глубины времён» – так он у Фолкнера сверкает. Там, в Миссисипи. Или в его Йокнапатофе. Ну а у нас: он и в июле так же может