Помост с виселицей уже убрали, подмели, все чисто и чинно. Явтайне надеялся, что одного устрашающего примера будет достаточно, хотя умомпонимал, народ не поверит сразу: увы, мать учения – повторение, а для тех, ктов танке, – зубрежка. Правда, для повторений не обязательно всякий раз наКрасной площади, можно на площадях других городов, незачем всю эту дряньсвозить в Москву.

– Они полагают, – сказал Волуев, – что простовышли побалдеть, расслабиться.

– Побалдеть, – повторил Ростоцкий невесело, –расслабиться…

Расслабиться, сказал я себе, это недавнее «распуститься».Если раньше всегда говорили: не расслабляйся, не распускайся, то теперь наконецпоняли, что всех тащить в высшее общество невозможно. Есть люди сильные, естьслабые. Сильные и так не будут расслабляться и распускаться, им нравится качатьмышцы, учить языки, грызть гранит науки, создавать, творить, работать, и естьто слабенькое и тупенькое большинство, что при первой же возможности бросаетработу, учебу и любую нагрузку, тут же ударяется в отдых, запой, разгул.

Плохо только, что опять в крайность. То всех тащили всветлое будущее, то теперь оставили в болоте. Тоже всех. Но там оставлять надотех, у кого на лбу написана жажда расслабления и бездумного балдежа, ихбольшинство, пусть там и живут, а вот сильным надо все-таки помогатьвыкарабкиваться. И быстрее выкарабкаются, и больше их будет. Такая помощь многосил не потребует, зато можно не обращать внимания на эту прожорливую толпу,мол, дай нам panem et circenses, да побольше, побольше… А завопят, что мало,выставить пулеметы и дать понять, что вообще-то нам эта жрущая и гадящая вподъездах протоплазма и не нужна…

Ростоцкий проговорил с тоской:

– Ну что же они… не видят, что ли?

– Как вы быстро голубем стали, – сказал я недобро.

Он буркнул, не отрывая взгляда от экрана:

– Одно дело – теория, другое…

По краям площади, как обычно, армейские грузовики защитногоцвета. За все годы Советской власти и послеперестроечные так привыкли к ним впериод демонстраций, что уже и не замечаем. Да и сейчас все то же, разве чтосолдаты держатся вольнее, курят, слоняются вокруг машин, остальные оперлись обамперы и колеса, подставили солнцу почти детские лица. В тяжелых бронебойныхдоспехах, в стальных касках, защищающих и лица, словно у зубных врачей, оникажутся не то водолазами, снаряженными на дно Тихого океана, не то космонавтамидля высадки на Меркурий.

Из переулка показалась яркая радужная толпа. Голые тела,раскрашенные во все цвета, пестрые одежды, как будто стая павлинов неспешновыходит на площадь.

Дрожь прошла по моему телу. Справа и слева Ростоцкий,Волуев, подошел Вертинский, за ним притащился Атасов. Смотрят с жалостью,гуманисты хреновы. Жалко эту прото-плазму. С нею, мол, идут и те, кто простотак… Но какого же хрена просто так с теми, кто идет по Тверской голым и срет находу, а не с теми, кто сейчас сидит в Ленинской библиотеке, кто в аудиториислушает лекции о строении атома, кто сажает деревца вокруг дома?

Я сказал хриплым голосом:

– Игорь Игоревич! Вам нужно, чтобы это сказал я? Так вот яговорю, приступайте!..

Ростоцкий коротко бросил в крохотную пуговицу микрофона:

– Ястреб, говорит Сова. Начали!.. Да, ты не ослышался!

В голосе прозвучала ярость. Не поворачиваясь к нам,уставился на экран, но я заметил, как задергалась щека. Солдаты у грузовиковзасуетились, ринулись к машинам. Оттуда подавали автоматы, затем и последниевыпрыгнули, моментально растянулись в цепь, еще больше марсианские,нечеловеческие, застыли, словно чугунные тумбы, выкрашенные в зеленоватый ссерыми пятнами цвет.

Последние из демонстрантов вышли на площадь, ряды давносмялись, теперь это одна огромная яркая толпа, что заполонила едва ли неполовину огромной площади. За моей спиной охнул Ростоцкий:

– Сколько же их… Даже больше, чем три тысячи.

– Может, – подал голос Вертинский, – не стоит такуж… жестко?

– Раньше надо было, – сказал Волуев и взглянул наменя. – При гангрене спасает только ампутация.

– Надо было раньше, – сказал и Мазарин. – Тогда быотрезали разве что пальчик… А то и просто прижгли бы. Каленым железом илийодом.

Ростоцкий повернулся ко мне, в глазах вопрос. Я рыкнул зло:

– Не стоит тянуть. Площадь хорошо оцеплена?

– Уже три часа, – ответил он. – Ни одинпосторонний не пострадает.

– Мне важнее, – отрезал я, – чтобы ни один неушел. Это и будет неотвратимостью наказания. Начинай!

Ростоцкий отвернулся к экрану, бросил коротко:

– Ястреб, фаза ноль!.. Что-о?.. Выполняй, а после операциико мне в кабинет.

На экране ровная цепь солдат колыхнулась, все сделали шагвперед. На кончиках коротких автоматов засверкали искры. Злые, короткие, словнона кончиках электродов при электросварке. В помещении стало тихо, каждый затаилдыхание. Все происходило бесшумно, Волуев добавил громкости, мы услышали слабыйтреск выстрелов, он сливался в монотонный шум, будто от дождя, а на площадинаконец-то раздались крики, народ заметался, Волуев добавил увеличения, сталивидны размалеванные тела, их как будто прошивают быстрой иглой швейные машинки,оставляя пунктир, быстро заполняемый кровью.

Волуев сдвинул изображение. Стала видна цепь солдат с другойстороны площади. Сюда в первый момент метнулась огромная многотысячная толпа,но смертоносный шквал свинца останавливал, швырял обратно. Каждый второй в цепиостановился, выдернул рожок, быстро вставил другой и снова открыл огонь. Шумстранного дождя стал сильнее, заглушал крики, вопли, стоны. Через некотороевремя другая половина солдат заменила пустые рожки на полные, по командеофицера сделали два шага вперед, не прекращая поливать свинцом все ещеогромную, но уже тающую, как айсберг, толпу.

Я заметил, что солдаты выпускают время от времени очередидаже по лежащим. Ростоцкий, бледный как мел, перехватил мой взгляд, слегкакивнул. Мол, вы же дали приказ патронов не жалеть, раз уж подворачиваетсяудобный шанс разом очистить Москву от скверны. Я кивнул в ответ, все правильно.Терапия опоздала, пришло время хирургии.

Солдаты длинной цепью медленно двинулись вперед. Теперь ужевсе шагали по телам убитых и раненых. Время от времени автомат у кого-нибудькоротко дергался, пули прошивали головы.

Вертинский произнес с сожалением:

– Женщин жалко…

– И мне, – ответил я, – но это уже загаженныйгенофонд. Плодить и дальше уродов – куда больше?

– Да нет, я о тех, кто примкнул просто из хулиганства.

– Но здоровых?

– Да.

– Этих жаль, – согласился я. – Я бы их в лагерь набессрочность, где заставил бы каждый год рожать. Шлюшество не передается понаследству. Дети могут вырасти и учеными, и деятелями церкви, и, простиГосподи, бандитами или журналистами.