разговоров, поторопись, мы возвращаемся в Венецию. Твоя мама места себе не находит от волнения. Если бы консьерж не сказал, что отвез тебя сюда, я вызвал бы полицию.

Папа счел этот момент самым подходящим для того, чтобы представиться:

– Здравствуйте, я папа Эмиля, и могу вас заверить, что ваша дочь здесь не подвергается ни малейшей опасности. Вам бы стоило расслабиться и повеселиться на празднике. – Этот последний совет задел за живое отца Полин, и он пришел в бешенство:

– Спасибо за ваши советы, но, во-первых, я без вашей экспертной оценки знаю, когда моя дочь в безопасности, а когда нет, а во-вторых, такие праздники, как этот, не в моем вкусе. – И он зашагал к своему лимузину, бросив Полин: – Даю тебе две минуты, чтобы попрощаться.

Папа поднял брови, словно подумав: надо же, какой симпатяга! Потом взял маму за руку и пошел с ней к трейлеру, не забыв на прощание махнуть нам рукой: в этом жесте угадывались понимание и сочувствие. Что касается Наташи и Фабриса, то эти двое исчезли, когда мы танцевали: наверно, воспользовались тем, что я закрыл глаза, и удрали в свой сборный домик. Полин посмотрела на меня: глаза у нее были влажные, она пережила нелегкую минуту – точнее, минуту тридцать секунд.

– Какой же он безнадежный дурак, просто не верится… Мне бы сейчас хотелось быть кем угодно, только не мной.

– Не надо так говорить, – попытался я ее утешить.

– Ты даже не отдаешь себе отчета, как тебе повезло с родителями.

Должен вам признаться, это была фраза, которую я меньше всего ожидал от нее услышать. Мне бы хотелось, чтобы она ее повторила, записала на пленку или написала черным по белому и скрепила своей подписью, это была полная противоположность тому, во что я всегда верил, мир наизнанку, невозможное, которого нет для Шамодо.

Полин поцеловала меня в щеку, но настолько близко от губ, что это не могло быть случайностью.

– Надо ехать, я не могу иначе. Хоть это и будет настоящий ад.

Она повернулась ко мне спиной, дошла до ворот и исчезла внутри необъятного лимузина, который рванул с места, скрипнув колесами. Несколько секунд я простоял там как вкопанный. Потом вернулся в свою палатку и стал заносить все события дня в эту тетрадь. Сейчас, когда я записал почти все, думаю, надо постараться заснуть, потому что больше заняться в общем-то нечем. Не знаю, любит ли меня Полин так, как я люблю ее, но думаю, что вызываю у нее некоторое уважение. А значит, у меня еще есть шанс. Но в любом случае то, что произошло сегодня, гораздо круче всех научно-фанстастических фильмов, какие я видел в своей жизни, и я даже не знаю, что об этом думать: слишком много всего на меня навалилось.

Я собирался выключить фонарик, когда услышал возле палатки папины шаги.

– Эмиль, ты спишь?

– Нет, папа.

– Скажи, почему ты сказал Полин, что мы твои кузены? Мы не годимся тебе в родители?

– Что ты, папа, вы тут ни при чем, это все из-за моих волос…

– Мы все поняли, и нас проняло до самого нутра, твоя мама из-за этого плакала.

Тут я остро ощутил свою вину, она была тяжелее, чем у врага государства номер один, я был чудовищем, честное слово, самым настоящим чудовищем.

– Бывают дни, когда ты глубоко разочаровываешь меня, – счел он нужным добавить.

– Мне очень жаль.

Он как с цепи сорвался:

– Тебе очень жаль? И это все, что ты можешь сказать?! Вылезай из палатки!

– Я уже лег, папа.

– Вылезай, говорю! И поживее!

Я с трудом выпутался из спальника, еле открыл молнию: я здорово перепугался. Когда я вылез, он без всякого предисловия закатил мне звонкую оплеуху.

– Значит, мы недостаточно хороши для тебя?! Мы даем тебе всё, и вот она, твоя благодарность?! – Еще одна оплеуха, сильнее первой. Щеки как огнем обожгло, я пытался защититься, закрывал голову руками и бормотал: прости, прости, папа! Я чувствовал, что у него начинается приступ неконтролируемой ярости. Если он будет продолжать в том же духе, то забьет меня до смерти.

– Прекрати, Бернар! – Мама появилась у него за спиной, и его занесенная рука застыла в воздухе.

– Встань на колени и проси прощения у матери! – приказал он.

– Это необязательно, Бернар.

– Нет, обязательно! Более того – необходимо!

Я подчинился: на моем месте вы бы сделали то же самое. Глядя в землю, опустился перед мамой на колени, и сказал то, что от меня требовали.

– Прости меня, мама.

Она не ответила.

– А теперь все идем спать, – заявил папа.

И они с мамой ушли. А я рухнул на землю, я чувствовал адскую боль и даже не понимал, где именно, дополз до палатки, забрался туда, лег и заплакал так, что подушка промокла. Мне хотелось умереть или убить их обоих.

Вторник 17 апреля

Утром я проснулся очень рано, в кемпинге все еще спали. Надо сказать, что помимо четырех или пяти фургонов с туристами из Голландии, народу в кемпинге почти не было, и до 8 часов утра жизнь там почти не начиналась. В родительском трейлере еще спали, поэтому я оделся, нахлобучил на голову бейсболку, чтобы прикрыть свои ужасные желтые волосы, и побежал в бар выпить чашку горячего шоколада. Я чувствовал себя странно, делал все в замедленном темпе: это было похоже на состояние, которое пьяницы называют похмельем, хотя накануне я не выпил ни капли. Подойдя к стойке, я заказал шоколад; барменша была очень красивая, я подумал, что в Италии красивых девушек размещают во всех стратегически важных точках, мой отец назвал бы это коммерческим чутьем. Взяв чашку и повернувшись, чтобы идти к столику, я заметил Наташу, которая в одиночестве сидела на террасе и завтракала; она знаком подозвала меня к себе. Я подсел к ней. Ее прирожденное обаяние просыпалось вместе с ней и за целый день не покидало ее ни на минуту.

– Ты тоже любишь рано вставать?

– Не то чтобы очень, – честно признался я. – Как получится: когда раньше, когда позже.

Наступившее затем молчание отнюдь не было неловким: так бывает только в обществе немногих, особенных людей, которые понимают вас без слов. Она взяла косяк и закурила, наверно, ей нужен был кайф прямо с утра.

– Поедешь с нами обратно? – спросил я наконец. – Не знаю, еще не решила. Мне хорошо с твоим братом. Но я узнала, что здесь, в баре, нужна официантка в вечернюю смену, и они взяли бы меня, потому что я