из гостиной. Лицо у Полин, словно хамелеон, изменило цвет и стало желтовато-белым, как подушки на диване.

– Как ты мог убедиться, папа у меня просто прелесть. Все кругом завидуют маме и мне, но это потому, что они его не знают.

– А по-моему, он славный.

«Славный» было абсолютно неподходящее слово, но оно первым пришло мне в голову.

– Я была совсем маленькая, когда он сунул мне в руки скрипку и смычок и заставил заниматься. Ты не представляешь, как он давил на меня… И вечно был недоволен мной. Теперь, когда прошло десять лет, и я стала играть прилично, он все время пытается внушить мне, что я никуда не гожусь: ты понял, что у меня за жизнь?

– Но ведь ты не бросаешь скрипку.

– Наверно, я мазохистка.

– А может, ты полюбила это занятие?

Она вздохнула, словно пытаясь сдержать подступающие слезы.

– Полюбила или нет, но если он и проявляет ко мне хоть какой-то интерес, то только в связи с музыкой. Правда, как ты мог заметить, радости от этого мало. Хотя если тебе нравится, когда тебя прикладывают мордой об стол, тогда можно считать, что такая стратегия приносит свои плоды. Его последняя гениальная идея – отправить меня в Лондон, в частную школу.

Я побледнел. Это была самая неудачная идея, о какой я слышал за всю свою жизнь.

Вошла мама Полин, чуть менее красивая, чем тогда, в их доме в Монтаржи. Она была в халате, пусть и очень шикарном, но в такое время дня это казалось распущенностью, тем более что ее растрепанные волосы усиливали неприятное впечатление, что она не отдыхала после обеда, а крепко спала. Вдобавок она еще и очень медленно говорила.

– Дорогая, ты не видела мои пилюли?

– Мамочка, нет, ты уже слишком много приняла утром.

Полин украдкой показала мне тюбик из-под леденцов, куда она спрятала лекарство: он лежал у нее в кармане.

– И ты уже должна переодеваться, тебе ведь вечером на бал.

– Ах да, правда, сегодня же бал.

Ее мама взглянула на меня.

– Вы будете сопровождать мою дочь?

– Ну, не знаю…

– Конечно, будет, – отрезала Полин. – Кстати, нам надо сбегать за костюмами!

И она потащила меня на улицу, она просто больше не могла там оставаться, а то задохнулась бы. Семейная атмосфера – это атмосфера, в которой часто бывает очень тяжело дышать. А я говорил себе, что, несмотря на мелкие недостатки папы и мамы Полин, я мечтал бы иметь таких родителей. Даже их ссоры казались мне изысканными.

И вот мы с ней опять идем по улицам Венеции. Я не мог оторвать взгляд от ее губ, таких нежных, таких чувственных. И злился на себя за то, что упустил момент, когда оказался в ее комнате. Я вспомнил выражение «держи язык за зубами»: наверно, есть обстоятельства, когда лучше поступить именно так. Но сейчас я отдал бы все на свете за то, чтобы мой язык оказался во рту у Полин и прикасался к ее языку. А после этого я бы только улыбался и молчал: говорить было бы не о чем, да и незачем. Слова – источник недоразумений: их смысл искажают фоновые шумы, недопонимание, да и проблемы со слухом тоже.

А потом моя жизнь рухнула в какую-то долю секунды. Мы завернули за угол, и я вдруг увидел в тридцати метрах от нас гондолу, в которой сидели мой папа и Кристин, обнявшись, как парочка влюбленных. Это было как страшный сон. У меня закружилась голова, я подумал, что сейчас шлепнусь на мостовую. Как будто началась бомбежка, и я оказался под завалами. Я попытался выбраться наружу, привести мысли в порядок. Значит, либо Кристин жила с моим отцом и одновременно с моим братом, либо… Нет, это невозможно, у всякого ужаса есть предел. Либо мой брат солгал мне, чтобы скрыть связь отца с этой женщиной… Да, эта версия гораздо правдоподобнее. Однако, несмотря на все предосторожности Фабриса, правда сама предстала передо мной, как разорвавшаяся граната. Я почувствовал, что у меня задеты все жизненно важные центры, те, что показывают на занятиях по самообороне, в которые надо целить, чтобы нейтрализовать противника. Сам я сейчас никого не смог бы нейтрализовать, я был уничтожен, разбит, раздавлен. Будущее моей семьи висело на волоске.

Сработал инстинкт выживания: я сделал шаг назад, чтобы спрятаться за продавца мороженого. Встретиться взглядом с папой, когда он держит в объятиях эту женщину, было бы свыше моих сил. Так же как и слушать его лживые объяснения, потом, в кемпинге. Слава блистательных Шамодо, о которой он с таким пафосом твердил целый день, только что погасла на венецианской улочке, словно подмокшая петарда. Больше он не впарит мне эту байку. Последний из негодяев – и тот лучше его. А что теперь будет с мамой? Я был готов его убить.

– Что случилось? – забеспокоилась Полин, заметив, что я еле держусь на ногах.

– Мои родители… Сейчас у них трудный момент.

Она глубоко вздохнула, и у нее вырвалось:

– А мои будут разводиться. Папа постоянно ходит на сторону.

Мой тоже, чуть не сказал я, и минуту назад я его застукал, веселенькая история намечается, хотя ничего веселого в этом нет. Но, разумеется, вслух я не произнес ни слова. Вместо этого я попытался утешить ее.

– А ты уверена? Ведь иногда они прямо бесятся, словно не ведают, что творят, а потом все как-то…

– Они встречались с адвокатом. Процедура уже запущена.

– Вот это скверно.

– Но ты прав: они действительно не ведают, что творят, и это касается очень многого. Такое впечатление, что чем больше они стареют, тем более безответственными становятся, ты понимаешь, что я хочу сказать?

Ах, как скверно. Неужели мои родители тоже захотят расстаться? А если да, будет ли достроен наш дом? Ведь проводить в нормальных условиях только два уик-энда в месяц и только половину школьных каникул – не самая большая радость, а если меня перекинут из одного трейлера в другой, это будет вообще кошмар.

Мне уже совсем не хотелось на бал, единственное, чего я желал бы, – это чтобы мы с Полин обняли друг друга и поклялись, что сумеем сделать нашу с ней жизнь сносной и даже приятной. И нам хватит одного взгляда, чтобы напомнить, как мы любим друг друга, а все остальное не будет иметь никакого значения. Но мы уже пришли в бутик венецианских костюмов и масок. Порывшись в открытом шкафу, Полин сняла с вешалки и протянула мне костюм Арлекина в желтых, красных и зеленых ромбах.