* * *

Роман перевел дух, залпом выдул стакан воды (водка к тому времени уже кончилась), чтобы смочить пересохшее горло, и продолжил:

– Как-то стали горожане замечать нечто странное: спать ложатся – все нормально, а просыпаются – какие-то ранки на руках, ногах… Не чешется, не болит, никакой заразы врач не находит, но все равно неприятно. Забили тревогу.

Кто-то пустил слух, что, мол, крысы в подвалах расплодились. Дескать, в Калининграде подземных заводов было навалом, госпиталей, складов и прочего. Когда город наши брали, то так там все разбомбили-порушили, что до заваленного добра и покойников руки не дошли… Так оно и на самом деле было – долго-долго еще «подарки» находили разные: то бетонную полость – бывший госпиталь – с мумиями немецких раненых, под завалами в своих койках задохнувшихся, то вагоны перепревшей муки, то целые арсеналы… Так вот: крысы, мол, под землей жировали-жировали, а когда подъели все – кинулись поживу в других местах искать.

Но ни отрава, ни капканы с мышеловками не помогали. Мышей с крысами, конечно, пошерстили изрядно – долго еще ни одной серой заразы не появлялось, а покусанные все жалуются и жалуются. Потом перестали. Стали замечать люди, что те, кого таинственные «грызуны» любят, – и здоровее, и веселее остальных. С осени полгорода сопит и чихает – никак не могли привыкнуть переселенцы из морозной российской глубинки к сырой и малоснежной европейской зиме, – а «покусанным» хоть бы хны! Будто заразили их чем «кусаки». Только не плохой болезнью, а хорошей, от которой организму одна польза.

А и то? Проснется такой покусанный, денька два побюллетенит, потому как голова кружится и слабость во всем теле, а потом – как огурчик. И ничего его больше не берет: ни насморк, ни ангина… Даже жить «покусанты» стали лучше: деньги завелись, обстановочка. А потому что котелок начал варить лучше. Кто пил – бросил. Чудеса, одним словом.

Тут уж все стали рады «крыс» этих чудных к себе приманить. И подпол, у кого есть, на ночь нараспашку оставляют, и дверь на лестницу. Приманки всякие в ход пошли. Ажиотаж поднялся-а-а! Кому ж неохота лучше жить? Только и слышно: «А Сидоровы, вон, копченую колбасу на ночь на столе оставили – утром все как есть встать не могут: укус на укусе…» или: «А Иванов их, мазуриков, голландским сыром приманивает…» Будто рыбалка какая, ей-богу!

Вот только «крысы» эти далеко не всех кусали, а с капризами. То весь дом поперекусан, то наоборот, полквартала стороной обходят. А то вперемешку пометят: кусаный – некусаный. С разбором оказались, заразы… Да и на крыс грешить скоро перестали. Студент один в поликлинике нашей практику проходил и выдвинул такую гипотезу: вампиры это, мол, безобразничают. Не Дракулы всякие – таких страстей тогда и слыхом не слыхивали, а обычные животные-вампиры. Те, которые кровью питаются. Масса таких оказалась, между прочим: и клопы, и комары, а в тропиках – мыши летучие… А что? Очень уж у покусанных симптомы на донорские смахивали.

И улучшения сопутствующие тот практикант объяснил. Мол, попадает в ранку слюна вампирская, а там ферменты всякие, микрофлора особая. Дескать, в природе это обусловлено тем, что более здоровый донор больше крови нагуливает и кровь эта – лучшего качества. Люди ведь тоже донорам талоны на усиленное питание выдают, стакан портвейна наливают да деньжатами подбрасывают. Безмозглая животинка талоны, естественно, выписать не в состоянии, потому и благодарит, как может.

Он и привередливость взялся объяснить.

Кровь, она разных групп бывает, да к тому же сильно на ее качество болезни разные влияют, пристрастие к выпивке… Даже, оказывается, если ранен был человек когда-то – кровь у него уже другая. Изменения всякие даже не на уровне клеток, а глубже. Начал наш студент исследования проводить, таблицы составлять разные, чтобы закономерность выявить: молодой был, горячий, сразу в доктора наук хотел выбраться, в сталинские лауреаты. Но сгорел ни за хрен собачий… То ли действительно он при ком генетику – продажную девку империализма – помянул, то ли о Нобелевской премии вслух не к месту и не ко времени размечтался… Одним словом, взяли его темной ночкой под микитки серьезные ребята с синими околышами, и – поминай как звали студентика нашего. Время такое было…

– Слушай, Ром, – вклинился в одну из пауз, которые становились все чаще и дольше, Женя. – А ты-то все это откуда знаешь? «Продажная девка империализма», «сталинский лауреат»… Ты ж моих лет будешь.

– Твоих? – пьяно ухмыльнулся милиционер. – Не-е… Постарше, Женя, постарше… Ну, слухай дальше…

* * *

Постепенно жизнь Краснобалтска вошла в колею.

На удачливых «покусантов» смотрели как на счастливчиков, выигравших по облигации госзайма, и поэтому не особенно завидовали. Счастье-то оно слепое: сегодня ему выпало, а завтра – мне. Тем более что «отмеченных» было гораздо больше, чем полагалось по любой теории вероятностей, а никаких закономерностей так никто и не установил. Те, кого самым обидным образом обходили, могли быть покусаны в любую ночь, но никакая колбаса тут помочь оказалась не в состоянии.

Гром грянул, когда на заводе задавило сорвавшейся с мостового крана болванкой одного из рабочих. Уж этот-то был счастливчик из счастливчиков – кровь с молоком, здоровяк, каких поискать, отличный семьянин, отец троих детишек, непьющий, некурящий… Вообще его смерть оказалась чуть ли не первой в городе, после двух-трех несчастных случаев. А что? Народ подобрался сплошь нестарый, перенесший войну и оккупацию, – живи, не хочу!

Хоронили несчастного «счастливчика» всем миром. Тогда еще как-то не принято было расползаться по отдельным конуркам, и собирался вместе народ охотно, что на демонстрацию по поводу Первомая или Седьмого ноября, что на субботник или митинг, что на свадьбу или похороны. Тем более что бедолагу знали многие, был он передовиком и ударником, парторгом цеха и прочая, и прочая, и прочая… Одним словом – нашли свободное местечко на старом немецком кладбище, вырыли могилу, послушали ораторов, помянули, как водится, и начали забывать…

Но не тут-то было.

Стали замечать подруги жены задавленного, что она как бы не в себе. Заговаривается, чушь явную несет, то обмолвится вдруг, что с мужем вчера посидели, потолковали о сыне старшем, которому вот-вот в армию идти, то дверь он ей расшатавшуюся поправил… «Сбрендила от горя баба», – решили сердобольные товарки и принялись ее отвлекать – всяк на свой лад. Кто рукоделье какое подкинет, кто поболтать вечерком заглянет, а кто и по-своему помогает, по-бабьи – знакомит с мужичком каким, как бы невзначай. Да только последним – афронт по полной программе. К чему, мол, мне мужик посторонний, когда свой есть? Ну сумасшедшая и сумасшедшая! Что с нее взять?

А тут кто-то из мужиков по пьяной лавочке забрел на кладбище…

Прибежал оттуда он сам не свой. Степан, говорит (а погибшего Степаном звали), стоит себе на кладбище. Только черный стал, словно угольный… Посмеялись над ним – пить, мол, надо меньше, а он все свое талдычит. Стоит, мол, Степа, черный как смоль, и улыбается… Что тут будешь делать? Собрались мужики и отправились толпой на погост, посмотреть, как там чего. Разобраться на месте, стало быть. И чуть сами не спятили.