Эта ее особенность довольно долго казалась ему забавной, напоминала прустовское полюбишь бретонку, полюбишь и ее дурацкий чепец, и он действительно любил чепец, привык к постоянному голоду, который гудел в ее теле, к ее глянцевым волосам и домашним сабо, которые издавали противный щелкающий звук. Он даже ходил на милонги, где ему уж совсем нечего было делать.

Радин сунул телефон в карман и пошел дальше, придерживая сверток на плече, плащ хлестал его мокрыми полами по ногам. Проходя мимо скобяной лавки, он вспомнил, что забыл в мастерской сумку с ножом и скотчем, выругался и поймал себя на том, что сделал это по-португальски. Filha de puta! У кирпичного здания пожарной части он снова остановился, чтобы переложить портрет в другую руку, и услышал свое имя, громко произнесенное знакомым голосом.

Обернувшись, он увидел серый автомобиль, подъехавший к нему почти вплотную, так что переднее колесо стояло на бордюре. Окно со стороны водителя медленно опустилось, но лица водителя Радин не разглядел.

– Садитесь в машину, – сказал человек, сидевший за рулем, – а то ваша ноша размокнет. Кто же в наше время вот так, пешком, таскается с награбленным?

Лиза

В декабре шли дожди, в такие дни небеса здесь сливаются с землей, и все вокруг становится одного цвета – цвета мокрого сланца, всё как дома, мне не привыкать. Зато после Рождества подморозило и стало светло, будто апельсиновые деревья зацвели.

В тот день Понти сказал, что даст мне приглашение на открытие выставки. Ты когда-нибудь ела устриц, спросил он весело, представь, их надо живьем засовывать в рот!

Картины в мастерской стояли лицом к стене, и меня давно разбирало любопытство. Я сказала, что могу и здесь на них посмотреть, но он покачал головой. Тогда я спросила, в чем смысл серии, а он вдруг разволновался и принялся объяснять.

Публика хочет побаловаться с темой смерти, сказал он, а я хотел, чтобы они увидели саму смерть. А потом поняли, что их обманули. Чтобы они осознали, что олово в колбе еще бурлит, но превращение не состоится. Что мир уже заворожен послушанием и восхищен предсказуемостью, он стремится не к свободе, а к изображению свободы, к изображению мысли, даже – к изображению вражды, одним словом, к свинцу, к прокаженному золоту.

– А при чем здесь прыжок с моста? – спросила я, немного заскучав.

– Трафарет, универсальный образ, понимаешь? Если не остановить это неумолимое стремление к среднему, искусство окончательно станет холопом, а образование – челядинцем. Уже лет двадцать как мы производим безликих, плохо образованных людей, а за безличностью маячит тоскливая сноровка бомбиста.

Я послушно кивала, хотя понимала со второго слова на третье. В тот вечер я приехала после репетиции «Блудного сына», где мастер дал мне танцевать сирену, заявив, что во мне есть необходимая агрессия. Сцену, где сирена встает на мостик и ползет на руках и пуантах, мы повторили раз сто, так что я приехала в мастерскую с ободранными ладонями, злая и переломанная.

Они меня ждали, заварили чай, Гарай принес калачи из русской пекарни, так что я приободрилась, вытащила из сумки красную тунику, порванную на репетиции, и надела, чтобы их повеселить. Понти сказал, что быстро съездит на виллу, туда и обратно, а потом мы разведем буржуйку и будем пить чай estilo russo, до седьмого пота.

Они уехали, а я не утерпела и стала разглядывать картины, стоявшие у стены. Ворочать их было тяжело, так что я посмотрела только на две. Они были как огромные воронки, в них с грохотом утекала вся твоя жизнь, даже зажмуриться хотелось. Странно, думала я, проводя пальцем по известковым завиткам, что именно здесь он написал свою Аррабиду, в этой хибаре, где по утрам приходится топить печь, иначе краски превращаются в пластилин. А раньше – не мог.

Прошел час, калачи остыли, потом еще час прошел, а потом Гарай ввалился в мастерскую один, глаза у него плавали от ужаса, а рот стал похож на подгорелую изюмину в тесте. Они его убили, заорал он прямо с порога, и я вскочила, с ужасом сознавая, что вижу себя со стороны как будто с колосников, такую испуганную, в красной тунике. Мастер говорит, что нужно видеть себя со стороны в каждом жесте, а не только когда стоишь у станка и пялишься в зеркало, нужно все время следить за лицом, потому что главный зритель всегда невидим.

Гарай подошел к столу, впился зубами в калач, а потом стал пить чай прямо из носика, придерживая одну руку другой, прямо как наш запойный сосед в Токсово. Потом он сел и рассказал мне все, что видел.

Доменика

Привычная манера, говорит она, пастозный мазок, стаффаж, говорит она, и я холодею, вдруг она принюхается, поднесет свои хищные ноздри к самой поверхности холста и поймет? Но нет, она не сомневается, она отходит и подходит, танцует над холстами, разложенными на полу, будто оса над вареньем.

Кристиан тоже делал особое лицо, когда разглядывал твои наброски: губы надувались, ресницы дрожали, будто на них падал невидимый снег. Он прожил в нашем доме без малого два месяца, но умудрялся обходить меня, как арктический капитан ледяную глыбу. Целовал мне запястье, поедал оладьи с черникой, но стоило ему добраться до архива, как я исчезала, растворялась в воздухе, будто нимфа из античного мифа.

Что ж, мне не привыкать. Ты тоже перестал замечать меня, как тот мужик у Фриша, притворявшийся слепым перед своей маникюршей. Я могла бы плясать в чулках, приручать скворцов, подражать звукам гитары и барабана, но ты не смотрел на меня так, как смотрел в девяносто втором, в холодной аудитории, где я сидела на занозистом ящике с надписью «Фруктовая компания Поццоли».

Скоро закрытие выставки, я должна быть хороша и спокойна, но досада покрыла меня всю тусклой пудрой – помнишь, ты рассказывал, как при французском дворе дамы посыпали себя пудрой в особом шкафчике, а поверх платья надевали пудермантель. Ты всегда умел меня рассмешить.

Мне придется смотреть, как покупают подписанные твоим именем работы: старухи будут вытягивать шеи, будто ящерицы из камней, коллекционеры – загадочно цокать языками, журналисты – жевать гусиный паштет. Никому из них нет дела до твоей смерти. Она меняет эстимейт и немного меняет провенанс, не более того.

Когда я услышала, что ты умер в декабре, спустя четыре месяца после собственных похорон, мне показалось, что жизнь во мне свернулась, как молоко. В тот вечер вы были здесь с Крамером, сказал русский, свидетель приехал с вашим мужем на виллу, некоторое время дожидался его в машине, а потом увидел, как вы бросили тело в реку.

Свидетель? Я открыла рот, чтобы сказать, где я провела вечер, но тут меня окатило жаром, всю сразу, будто из ведра плеснули. У него есть свидетель, который видел тебя живым? Я говорила с тобой каждую ночь, пешком ходила к Св. Ильдефонсо, чтобы поставить свечу, а ты был жив, ходил по улицам и даже приехал в наш дом, когда меня там не было?

Ты мог бы прислать мне записку, хоть несколько слов, и спасти меня от октября, ноября и декабря. Ты мог бы сказать: потерпи, постарайся выкрутиться. Ты мог сказать: я не хочу с тобой жить, поступай как знаешь.