Восьмой авеню и Сорок второй целая куча дядек стояла перед большим серым банком, какой на ночь закрылся. Посередь дороги тама все разодрано от стройки, а машины подскакиват по песку с каменюками тама, где люди ходют. Для весны-то вечер холодный стоял, погоды как осенние чувствуются, да тута цельную кучу бамажек ветром надуло, а огоньки горят, куда ни глянь, да мигают на этом ветрище, кабутто много глаз мырг-мырг. Весело тута, а людя´м шевелиться надоть, чтоб как-то согреться, от они и скачут. Мы с Дылдой Горячих Собак купили и намазали их горчицей поверху, да и пошли на угол поглядеть, чё тута творится, пока остынут чутка.

Господи, да тама пара двух-трех сотен дядек с одной стороны улицы-то. Почти все кругом речуги слушат от Армии Спасения. Четыре Спасенца по очереди тама речуги толкат, а пока один грит, три других просто, как все прочие, да туда-сюда по улице зыркают, что тама такое еще деется. От высокий седой дед подходит, лет девяносто ему, через толчею топочет с мешком на спине, а как понял, что все тута речуги слушат, так правую руку поднял и грит:

– Иди стони по человеку, – да так ясно да громко, что тебе сирена в тумане, и дальше потопал себе, кабутто у нево времени нету даж минутку обождать.

– Ты куда это пошел, Папаша? – дядька из толпы ево спрашиват, а старик ему как заверещит в ответ прямо над головой:

– В Калифорнию, мальчик мой, – и прочь с глаз за угол, тока седины развевают.

– Ну, – Дылда грит, – не врет дедуля, эт он к туннелю намылился.

Потом мотоцикл с громким воем приежжат, а за ним еще, и потом третий, все с визгом таким вместе дорогу чистют для здоровово черново лимузина с фонарем на нем. Все дядьки на углу нагнулись пониже, поглядеть, кто тама в той машине. Нам с Дылдой тока руку протянуть да ее потрогать, помахать или как-то, так близко она ехала. Лимузин в песке-то приподзастрял да опять завелся, а дядька из толпы как завопит:

– Берегися, арканзасская глина здеся, – и какие-то еще дядьки засмеяли, птушта глина тута нью-йорковая, да и той немного. В общем, никово в лимузине том не сидело, тока два-три дядьки в шляпах, знашь.

А потом, деда, по небесам слово как поплывет, уж дюже я испужался, никада в жизни своей отродясь не видал ничё таково, чтоб слово в небесах плавало, а Дылда мне грит – это просто старый воздушный шар с лектрической вывеской на нем, ползет к Таймс-сквер, чтоб все увидали. Ну, пара людей-то наверх глядь и вроде как совсем не удивились, и тута-то я понял, что нью-йорки эти ко всему готовые и ко всему привыкшие. Ладный шарик такой, и висел он тама долгонько, а еще ему ветер бороть надобно, и мотало ево, и колотило прям над Таймс-сквер. Немного народу на нево глядело, жалко, раз ладный такой шар он был. В общем, двоюрные мои в Кэролайне б ево, конечно, сильно заценили. Я-то уж точняк заценил. Он носом по ветру повернулся да покачался и поплыл просто по ветерку, а потом сызнова носом развернулся, и опять ему бороть стало надоть. Лучше всево было, када он промахивал да шарился тама по небу. Я даж не слыхал, как бедняга этот тужился, такой гам внизу стоял.

Много от таково тута происходило, да говоруны с Армии Спасения в гаме том себе выли да ревели. Господь сё да Господь то, а больше ничё не грили, да я и не упомню толком, рази что про гореть в пламенах покаянья, да грили они со всяким, кабутто все тута грешники. Ну, мож, все тута и грешники, тока на углу уличном это не шибко иннересно, када с таким спорют, птушта никто ж вперед не выдет да не признает грехов своих перед полицеями, какой всегда прям тама ж с ноги на ногу мнется. Что ж я буду объяснять полицею про пожар, какой развел на кукурузном поле мистера Отиса, а тот ему стоил двадцати долларов кормами, и никто не знал, что это я ево развел? В общем, никакой нью-йорк, какой тута живет, нипочем не выдет да не скажет, как сигарету выкинул да тем лазарет у себя в квартале спалил, ничё таково не скажет. А окромя тово, чево это говоруны все эти в красках не доложат про их свои грехи, в каких все каются, а публика отсюда смекать будет да рассудить сумеет. Тока тама иннересно стало, када с другой стороны угла дядька один вышел да свою речугу завел. Голос у нево был шибко громче, и толпа тама собралась поболе. Да и толпа то была такая обтерханная, какая вокруг нево собралась. А дядька такой с виду обнакавенный, в черной шляпе и глаза горят.

– Дамы и господа всего света, я пришел рассказать вам о тайне телевидия. Телевидие есть великая громадная длинная рука света, какая суется прямо вам в парадную гостиную, и даже посреди ночи, когда никаких представлений не играют, где есть свет, хоть в студии и темь стоит. Присмотритесь к этому свету. Сперва от него вам будет больно, он станет бомбардировать вам глаза сотней триллионов электронных частиц самого себя, а немного погодя вы уж и перестанете обращать на это внимание. Почему? – заверещал он шибко громко, и Дылда ему на это грит:

– Да!

А дядька грит:

– Потому что тогда как электричество есть свет, при котором видеть, это есть тот свет, не при котором видеть, а которым видеть – не при котором читать, а которым читать. Это свет, который вы ощущаете. Впервые на свете свет собрали из источников света и бабахнули им через трубку так, что ее можно смотреть и присматриваться к ней, а не просто моргать. А она принимает обличья мужчин и женщин, которые в студии плоть и кровь, но в гостиную вам поступают светом со всеми своими звуками, которые снимают на боковой дорожке. Что же это означает, дамы и господа?

Ну, этово никто не знал и все ждали, а Дылда такой грит:

– Валяй, дядя! – чтоб послушать.

– Это означает, что человек открыл свет и балуется с ним впервые в жизни, что он выпустил его концентрированные заряды всем в дома, и никому покамест не известно, какое воздействие это произведет на ум и душу людскую, может, кроме того, что некоторые ощущают общую нервозность, глаза у них болят, нервы дергаются и закрадывается подозрение, будто раз появилось это одновременно с АТОМОМ, между этими двумя может существовать какой-то нечестивый союз, будто