Один из проектов, который меня попросили отыграть, – это тур в Будапешт, Монте-Карло и другие европейские города. Что было иронично, поскольку, если вы вспомните, одним из поводов, из-за которого я изначально позволила моей карьере скрипачки скатиться в забвение, – и основная причина, почему я начала рассматривать работу в оркестре, – было то, что я хотела прекратить гастроли. Но этот оркестр регулярно гастролировал, и, как я сказала, его участники мне нравились.

Вечером перед отъездом я узнала, что беременна. Эта новость была шоком. Ужасающим. Я сделала тест только для того, чтобы после задержки убедиться, что я могу пить в туре.

Внезапно я столкнулась с ураганным будущим подгузников, пюре и свежих страхов. Я понятия не имела, буду ли работать, останусь дома или самопроизвольно взорвусь под весом настоящей взрослой жизни. Беспокойства о гастролях в панике пробегали у меня в голове, как стадо пораженных головокружением антилоп. Что, если ежедневные поездки будут вредны для ребенка? Что, если медно-духовая группа будет слишком громкой? Что, если в Любляне я не смогу расшифровать меню и случайно съем что-то сырое или неприготовленное, из-за чего у меня родится ребенок с семью глазами и клювом вместо рта? А еще я была уверена, осознав, что моя недавняя тошнота не была случайностью, что мне наконец придется воплотить в жизнь мой кошмар о рвоте на сцене.

Следующим утром я заставила себя попрощаться со Штефаном – снова, – хотя единственное, чего я хотела в тот момент, – это улечься у него под подбородком и безжизненно осесть, пока не смогу осознать, что произошло. А еще я несколько беспокоилась о том, что к моменту, как я вернусь, он будет в тюрьме. Прошлым вечером, в затуманенном недоумении, он открыл бутылку вина без штопора, из-за чего бароло взорвалось прямо на шестиметровую белую стену между нашей кухней и коридором, и теперь ему пришлось бы убеждать наших арендодателей, что эти подозрительные красные брызги совсем никак не были связаны с внезапным исчезновением его жены.

Большую часть тура я провела в тревоге обо всем этом. Но странно, что только во время концертов я не осознавала тошноту и страх, терзавшие меня почти все время. У меня было ошибочное ощущение, что ребенок реагирует на музыку.

Мне никогда не нравился Малер, и я всегда особенно пренебрежительно относилась к его Пятой симфонии, потому что остальные ее обожали. Но каждый вечер, когда я играла вступительную фразу Adagietto – фразу, которая обычно не вдохновляла меня на более чем рефлексивное закатывание глаз, – я чувствовала, что из моей матки исходит такой телесный восторг, как будто маленькая жизнь внутри меня была окружена ореолом радости и надежды.

Еще одним важным произведением в программе был Мендельсон.

Со времен выпускного концерта Рекса я слышала и играла это произведение сотни раз. К тому моменту оно уже давно вышло из топа моих любимых. Я не могла наслаждаться этим произведением, потому что чувствовала необходимость реагировать – чувствовать что-то глубокое, – когда натыкалась на него. Обычно это обозначало, что я протестовала и не чувствовала вообще ничего. Но теперь, проникшись изумлением моего будущего ребенка, я снова почувствовала ту энергию, очарование и восторг, что заворожили меня много лет назад.

Пока тур продолжался, начало происходить что-то интересное. Я вышла за рамки воображений о том, как слышат музыку ребенок – или Штефан – или любая другая пара ушей, менее уставшая, чем моя. И я перестала пытаться оживить или вернуть то, как слышала эту музыку, когда была младше. Возможно, состояние ужаса поколебало мою защиту или, с учетом непостижимых изменений, которые мне предстояли, я просто пыталась ухватиться за ближайшую форму духовного руководства, которую могла найти. Какой бы ни была причина, я вдруг начала слушать – и слышать – так, как не могла раньше. Я обнаружила слои в музыке, более мрачные, чем те, что слышала прежде: боль, гнев, страх и печаль. Но в этом было утешение. То утешение, в котором я отчаянно нуждалась, когда столкнулась с пугающей мыслью о том, что стану матерью: в этой медленной второй теме первой части – той, что, как мне казалось раньше, запечатлела всю любовь, которую я чувствовала к моей семье, – я услышала и смогла представить себе детство, наполненное сказками на ночь.

Я заметила, что у меня тянет в груди. И что я улыбаюсь. Мои глаза наполнились слезами, но ни одна не упала. Не было пристального внимания, обиды, тревоги о моей карьере. Я была просто слушателем и исполнителем.

Как ни странно, именно это удовольствие от концертов заставило меня прекратить выступления.

Все это напомнило мне, как я чувствовала себя, когда лежала под фортепиано папы, и как я была настолько преисполнена арией Моцарта, что не могла не визжать под нее, каким бы ужасным ни был звук. Я почувствовала, как будто та часть меня, что была завалена грудой камней, – та, что начала оживать в Немецкой государственной опере и во время поздних сеансов прослушивания со Штефаном, – теперь яростно стучала, подавала мне сигналы и давала знать, что она была вполне жива и хотела вырваться наружу.

Я не хотела готовиться к очередному прослушиванию, снова оказаться в этом подавленном мышлении. Я больше не хотела противопоставлять музыку моей жизни – беспокоиться о состоянии моих пальцев с каждым часом, который я проводила без репетиций. Я хотела прожить следующую главу с музыкой в качестве ее части.

Когда я вернулась с гастролей, я убрала скрипку. Я начала составлять списки всех произведений, которые хотела бы показать своему ребенку, и, составляя, слушала их с новообретенным удовольствием.

С тех пор я слушаю с радостью.

Благодарности

Хотела бы я начать это с какой-то колкости или очередной шутки про альт вместо проникновенного клише типа «эта книга – моя сбывшаяся мечта». Но эта книга действительно моя сбывшаяся мечта, и я слишком благодарна слишком многим людям, чтобы скромничать.

Моя мечта сбылась, когда я погрузилась в эту музыку с новой целью и новой точкой зрения. Моя мечта сбылась, когда я во время исследования обнаружила, что живу в двух кварталах от дома, где Клара Шуман провела свои последние двадцать лет. Моя мечта сбылась, когда я перебрала десятки писем Моцарта в оригинале на немецком, даже несмотря на то что большинство из них про какашки. Только благодаря людям, упомянутым здесь, и их вере в эту книгу мне удалось все это осуществить – и теперь я наконец могу не чувствовать себя такой засранкой из-за того,