Фото Криса Стейна, 1976 год

На протяжении моего детства дома отапливались углем. Я любила наблюдать за доставкой угля: как громоздкий самосвал со скрипом останавливается у нашего дома, как запыленный водитель собирает вместе спусковые желоба, причем последний входит в подвальное окно; как блестят эти желоба – словно серебро, за столько лет начищенные шершавым углем, который скользил по их глоткам. А потом лучший миг, долгожданная кульминация: будоражащий звук, с каким тонна угля несется по желобу и приземляется в ящик в подвале. Папа бросал в очаг сверкающие черные камушки, когда уходил на работу и когда приходил домой. Эти кусочки углерода никогда не ждал славный конец в виде сверкающего бриллианта – они были приговорены к смерти в огне.

Я пробиралась в прохладный темный влажный подвал, чтобы поиграть в угольном ящике. Мое угольное наваждение никогда особенно не радовало маму: маленькая грязная Дебби постоянно заявлялась на ее сверкающую чистотой кухню. Ну и что? Эй, это же была просто угольная пыль, покрывавшая меня с ног до головы. Ее было очень легко стряхнуть щеткой на пол… Несомненно, та же самая пыль, которая разрушает легкие и убивает тысячи шахтеров по всему миру.

Позже, после переезда, мы перешли на масляный радиатор и систему принудительной вентиляции. А вот тут уже начинается история наваждения и принуждения, если вы готовы пойти со мной.

Доставка такого топлива, в отличие от разгрузки машины с углем, не вызывала визуального и слухового восторга, и запах стоял сильный и неприятный. Но кое-что меня захватывало – сам процесс. То, как это работало. Определенно это был инстинкт или, как я теперь знаю, некое генетическое чувство, может быть даже призвание к работе с трубами. Однако система принудительной вентиляции подвела меня к другому дару или, может, к другой генетической предрасположенности. К пению. И со временем, когда я во время вокальной практики научилась создавать ощущение сжатия в теле, я представляла себя двигателем внутреннего сгорания или кузнечными мехами. В первую очередь пение было для меня способом не оставаться в одиночестве и способом говорить без слов. Это было высвобождение воздуха, часто движимое чувствами. Разница между отоплением и пением – в степени влажности сжатого воздуха. Пение – горячее и влажное, как хотите, так и понимайте. Пение было для меня принуждением: меня неудержимо к нему влекло. Потребность творить стала наваждением, тем, что захватывало меня целиком и полностью.

Размышляю, есть ли во мне еще что-то компульсивное. Что касается моих маний, то наличие дополнительных пунктов в этом случае я точно могу признать. В какой-то момент жизни я до крайности тщательно собирала все свои обрезки ногтей и выбрасывала в унитаз – та же участь настигала все волосы, оставшиеся на расческе. Эти следы исчезали в канализациях многих городов и стран во время моих путешествий по миру. Стирались все свидетельства моего присутствия. Никаких улик, чтобы меня выследить… Если бы я могла, я бы всасывала пылесосом каждую омертвевшую клетку кожи и смывала бы тоже, но даже у моих маний есть пределы. (Хотя если бы вы видели, как я прочесываю ванну в отеле, отыскивая капельку слюны, случайно вылетевшую изо рта, вы бы поставили под сомнение это утверждение.) На самом деле я начинаю нервничать от одной мысли о том, что кто-то обнаружит следы моей тайной жизни.

Ах да, и стоит упомянуть мою кампанию против лобковых волос. Эти дьявольские закрученные неадекваты так и норовят предать меня в самых щекотливых ситуациях. Только через мой труп, мелкие твари! В конце концов, осторожность никогда не бывает лишней; один мой знакомый жулик, арт-дилер в Нью-Йорке, из-за лобковых волос был арестован по обвинению в убийстве… Эти гаденыши так отличаются друг от друга – и каждый крошечный завиток может уйму всего рассказать о своем владельце. Когда я нахожу их, я смываю их в унитаз. Но все равно мне страшно, что какие-то избежали уничтожения.