то пригорает, то кислит. Пекла хлеб сама, — так, как пекут его на родной Смоленщине: мягкий и пышный, он потом не черствел неделями, и на «Ульянину краюшку», как не раз говаривал отец, к нему на привалах «в очередь стояли».

Вот и сейчас она привычно гремела ухватом, вытягивая из печи румяные караваи.

«Странно, — сонно подумал Лорка. — Хлеб-то поутру пекут, да и в праздник работать грешно… Ох… так ведь утро и есть!»

Ранее, тусклое, зимнее. В оконце над темной линией леса мерцала маленькая звездочка.

«Может, и отец тоже сейчас ее видит», — вдруг подумалось Лорке.

Под окнами послышалась какая-то возня. Затем грохнуло в сенях.

— Кто здесь? — раздался тихий голос матери. Однако за дверью молчали.

— Кто здесь? — громче повторила Ульяна. Она, в отличие от беспамятного с добрый месяц сына, уже зналась с местным народцем, и без особой нужды даже из избы выходить боялась: экспедичные людишки-то были с бору да с сосенки, а уж о местных и говорить не стоило, — сплошь клейменые каторжане да укшуйники[7]. Потому, когда снова зашумели, к двери Ульяна пошла с ухватом.

Дверь распахнулась, ухват грохнул на пол. Ульяна обессиленно опустилась на лавку:

— Свен…

У отца с бровей и бороды свисали сосульки, шапка и ворот тулупа заиндевели.

— Отец! — Лорка рывком выпрыгнул из постели, прижался к холодному рукаву. Враз устыдился подступивших слез и принялся помогать отцу снимать задубевшую с мороза одежду.

Он много раз представлял себе эту встречу — еще до отъезда, в Якутске, в пути, в горячечном бреду — и всегда он, Лорка, вот так подбегал к нему, тыкался в отцовский рукав, а суровое лицо отца расцветало улыбкой.

Но сейчас улыбки не было. Высохший, небритый, злой этот человек был почти незнаком Лорке:

— Пошто приехали? — сняв сапоги и опускаясь на лавку, спросил он. — Стряслось что?

Лорка, растерянный этим будничным вопросом, поймал взгляд матери. Ульяна закусила губу и отчаянно замотала головой.

Отец тем временем достал из-за пазухи флягу, опрокинул остатки в рот.

— Пахнет хорошо, — крякнув, сказал он. — Хлебом-то угостишь?

Мать опомнилась, метнулась к печи. Отец руками отломил горбушку, уткнулся в нее носом.

— М-м-м… хорошо! — закрыв глаза, откинулся на стуле и с наслаждением принялся жевать.

Тишина воцарилась такая, что ее, казалось, можно резать ножом. Дожевав хлеб, отец снова приник к фляге. Потом достал дорожную чернильницу и спросил:

— А бумаги казенной, случаем, не запасли?

— Вот. — Лорка видел, что мать с трудом сдерживает слезы. Однако она, стараясь себя не выдать, молча достала привезенную из Якутска кипу бумаги, положила на стол. Смахнув на пол крошки, отец облокотился на стол:

— Рапорт писать немедля должно. Чирикова я отпустил спать, сомлел он все же малость на обратном-то пути. Напишу, отправлю с вестовым капитан-командору — после поговорим.

Мать отнесла Лорке теплого молока и хлеба прямо в постель. Поев, Лорка какое-то время маялся бездельем под мерный скрип пера отца, однако потом снова уснул.

Проснулся он снова в темноте. Где-то за печью, — там, где родительская кровать была огорожена занавеской, теплилась свеча.

— …сил моих нет, — послышался дрожащий голос матери. — Анна-Кристина с детьми уезжает. Отпусти и ты нас, коли мы здесь тебе обузою…

Сердце Лорки ухнуло куда-то вниз. Еще никогда, никогда за все время их бесконечного путешествия мать ни разу не то что с отцом — с Лоркой не заговорила о возвращении!

— Не обузою, — коротко отвечал отец.

— Да разве? — В голосе матери явственно послышалась обида. Эту-то обиду как раз Лорка хорошо понимал. Он и сам еле удержался от слез от такой холодной встречи. — Все служба, служба! Хоть бы о сыне спросил! А он не помер едва, с самой Масленицы болеет! На Ураке сани под лед провалились, насилу вытащили…

— Отчего в Якутске не дождалась? — кулак отца в сердцах грохнул об стол. — По весне бы встретились… Слыханное ли дело — в этакую зиму бабам с детьми… Я еще с Коробова спрошу, как посмел отпустить…

— Его не вини! — вскинулась мать. — Сами мы…

— Для какого, скажи, дела?

Мать надолго замолчала. Потом уронила еле слышно:

— Тебя повидать… Лавруша все спрашивал. Вот я и…

— Ох, Ульяна, Ульяна! — послышался шорох, это, должно быть, отец обнял мать.

— Не получилось у нас жизни в тепле да в довольстве, — после долгого молчания сказал отец. — Все бредем да бредем куда-то. А будет ли конец тому пути — и сам не ведаю… Быть может, и прав командор — любит жену свою, а потому отсылает ее обратно, подальше от здешней дикости…

— Не нужны мы тебе здесь, — всхлипывала мать. — Нужны бы были — все снесли, любые невзгоды… А так…

— Сама не знаешь, что говоришь, — вздохнул отец. — Не нужны бы были, давно бы отослал назад — к чему маяться? Или уж оставил в Иркутске, — там все же какое-никакое женское удобство…

— Не нужно мне удобства! И Лавруше не нужно! Ты нам нужен! Ты! А тебя все нет… А вернешься — слова ласкового не скажешь! Так и живем, ровно вдова с сиротою при живом муже! — мать наконец высказала то, что наболело на душе, и смолкла.

— Служба моя, Ульяна, такова, — тяжело сказал отец. — Еще мой отец мне говаривал: морская служба с жизнью семейной не в ладу…

— Да где ж она, служба твоя морская, Свен? — горько сказала Ульяна.

— Здесь, — отвечал отец. — Год за годом, миля за милей. Большое задумано было дело государем, — край земли Русской отыскать да утвердить на ландскартах навечно. Разве же враз справиться?

— А без тебя… никак не можно? — несмело спросила Ульяна.

— Может, и можно, — коротко отвечал отец. — Только вот хорошо ли справиться выйдет?

— Полюбила я тебя за честное и верное сердце, — помолчав, сказала мать. — Не след теперь своим мытарством с пути сбивать. Делай, как знаешь, Свен, о нас не тревожься. И впрямь надо было в Якутске зиму переждать. Невмоготу только стало без тебя, невмоготу!

— Тсс… Все хорошо. Даст бог, по весне в Охотск переберемся, там я уже и избу свежую для вас велел строить — попросторней этой!

— Ох… а там построишь ты эти свои корабли — и уйдешь землицу американскую искать… А еще вернешься ли…

— Вернусь, — твердо сказал отец. — Как не вернуться, если сердце мое вот здесь, Ульяна, mitt hjärta![8] Ты держи его крепче, да помни — пока оно здесь, с тобой, никакая беда меня не настигнет!

Глава 2

Японская экспедиция

29 августа 1739 года, Охотск

— И в этом году не