Но Гурий не был начальником РУБОПа.

Гурий не был даже начальником отделения милиции. Гурий былзаштатным участковым милиционером в заштатном, отпочковавшемся от ЛомоносоваМартышкино.

А проживал он в еще более заштатной деревушке Пеники. И наработу в Мартышкино добирался на велосипеде. То еще было зрелище, мент навелосипеде, Эдита умерла бы со смеху! Одно утешение: ей и в голову не придетзаглянуть в Пеники. Хотя не такое уж это плохое место, если разобраться.

Пеники располагались на огромном, по типу голливудского,холме, и с холма открывался шикарнейший вид на Залив. Шикарнейший, другогослова не подберешь.

Отсюда был хорошо виден Кронштадт с плотно вырезаннымсилуэтом Морского собора и гордо поднятые головы фортов.

К Кронштадту подступала недостроенная дамба, правую же частьвидимого горизонта оккупировал сам Питер. А в благоприятные дни некоторыеглазастые и патриотично настроенные пениковцы даже видели шпиль Адмиралтейства.Впрочем, последнее обстоятельство Гурий относил к особой романтичностиземляков, которые могли увидеть не только шпиль Адмиралтейства, но иРостральную колонну, и Петропавловскую крепость, и самого Петра, — всезависело от количества выпитой водки. Сам Гурий водку не пил и в местечковомпатриотизме замечен не был, что не мешало ему искренне недоумевать, почему приналичии такого замечательного места, как южное побережье Залива, все прутся насевер — в курортные Репине и Комарове. Туда же, курорт, чухна покоя не дает, неиначе! А русские цари не дураками были, вот они — Петергоф иОраниенбаум, — под боком! И примкнувшие к ним Мартышкино и Пеники — тоже!Дачное Мартышкино обожали петербуржцы — те, старые, настоящие, впоследствииизведенные революцией (а уж они знали толк в местах отдохновения сердца!).Гурий думал об этом каждый раз, когда проезжал Ломоносов, отделявший Пеники отМартышкина, отделявший работу от дома. Это была замечательная дорога, ничего нескажешь! В велосипедных спицах путалось солнце, в ушах уютно ворочалсяречитатив сладкоголосой птицы Эдиты — аллилуйя японцам, придумавшим такуюнезаменимую вещь, как плейер! А может, это и не японцы его придумали, но всеравно — здорово! Плейер и в особенности две кассеты «Антология советскогошлягера» сделали жизнь Гурия вполне сносной. Во всяком случае, Эдита теперьвсегда была с ним, нужно только вовремя менять батарейки. Двух «Энерджайзеров»хватало на целый рабочий день, а за вечер Гурий не беспокоился. Вечером егоподжидали винилы и старенький проигрыватель «Аккорд».

«Аккорд» стоял в небольшой пристройке к дому. В этойпристройке Гурий обитал уже несколько лет, изгнанный из дома родителями,которые Эдиту (о, святотатство!) терпеть не могли, а, напротив, обожали АллуПугачеву и затерявшийся во времени ансамбль «Песняры». Кроме того, папаша Гуриядуши не чаял в Александре Розенбауме, что было совсем уж несовместимо с легким,как весенний ветерок, акцентом Эдиты.

В обиталище Гурия родители заходили редко — чтобы лишний разне расстраиваться. Но все-таки заходили.

— Кто бы мог подумать, что наш младшенький дуракомокажется? — в сотый раз говорила мать, разглядывая плакаты Эдиты настенах.

— А младшенькие — всегда дураки. Об этом даже в сказкахнаписано, — в сотый раз говорил Гурий, разглядывая плакаты Эдиты на стенах.

— Наташка — замужем за приличным человеком, Сашка — самприличный человек. А ты?

— А я — милиционер! — веселился Гурий.

— Милиционеры тоже разные бывают.

Тебя в ГАИ устраивали? Устраивали. Что ж не пошел?

— А я взятки брать не умею. Мне взятки руки жгут. Ещесожгут дотла — зачем вам безрукий сын?

— Безрукий — лучше, чем безголовый, — вялопарировала мать. — Хоть бы женился, что ли! И когда ты только женишься?

С плакатов Гурию улыбалась Эдита.

Эдита на теплоходе, Эдита на тепловозе, Эдита с микрофоном ибез, Эдита юная и Эдита постарше, Эдита с белой лентой в голове, Эдита стеннисной ракеткой в руках, Эдита в демократичном мини, Эдита в респектабельноммакси и с цветком орхидеи в декольте. Эдита в кримпленовой тунике, насквозьпродуваемой благословенными ветрами шестидесятых. Куда Гурий безнадежно,безвозвратно опоздал.

— Никогда. Никогда я не женюсь.

— Дурак, — еще раз с видимым удовольствиемконстатировала мать. — И как тебя только на такой ответственной работедержат?

Ответственности в работе Гурия было немного. Мартышкино — неГарлем и даже не Питер: максимум, что можно выдоить из разомлевшей полудачнойместности, — мелкое хулиганство, навязшая на зубах бытовуха и редкие, какфламинго в средней полосе, пьяные дебоши. Венцом карьеры Гурия Ягодникова сталонедолгое расследование убийства путевого обходчика, на поверку оказавшеесяунылым самоубийством. Записка, оставленная путевым обходчиком, была написана вгорячечном бреду, и к ней прилагались три пустые бутылки из-под водки.

— Сам удивляюсь, как меня только на такой ответственнойработе держат. Ценят, наверное. Обещают капитана дать за выслугу лет!

— Ты же говорил — майора, — привычно поправляламать.

— Майора? Значит, майора. Ставки растут.

— Хоть бы кто другой был, а не эта… — мать умелапереключаться в самый неподходящий момент. — Хоть бы кто другой, помоложе…

— Интересно, кто?

— Ну вот хотя бы… Пугачихи дочка, Кристина Орбакайте.Или… Ну, подскажи!

— Людмила Зыкина, — с готовностью подсказывалГурий.

— Тьфу ты!.. Скажешь тоже, Зыкина! — пугаласьмать. — Не Зыкина вовсе, а та, что про «чашку кофею» поет… Не помню, какзовут-то.

— Я тоже.

— Ну, неважно. «Чашку кофею» я бы еще смогла понять,она молодая, красивая…

На этом месте диалог Гурия и матери Гурия, как правило,прерывался. Махнув рукой, мать возвращалась к своим делам, курам и поросенку. АГурий возвращался к своим делам, винилам Эдиты и яхтам.

Яхты были второй страстью Гурия, которая нисколько не мешалапервой. Напротив, обе страсти пребывали в гармонии и каком-то радостном,просветленном единении. Единении необычном, поскольку и сами яхты былинеобычными.

Это были модели яхт.

Ничего другого Гурию не оставалось, поскольку он смертельно,до потери сознания боялся воды. И с этим ничего нельзя было сделать, этоневозможно было подавить никаким волевым усилием, это нельзя было расстрелятьиз табельного оружия, удушить, четвертовать, колесовать. Водобоязнь сталатяжким крестом Гурия с тех самых пор, как он полюбил паруса. Его любовь кпарусам была такой же безоглядной и платонической, как и любовь к Эдите:никакого намека на взаимность, никакого намека на намек. И если с платоническимчувством к Эдите Гурий смирился (ибо вожделеть богиню — грех великий), то сяхтами все обстояло как раз наоборот.