Я продолжала лежать неподвижно. Прошло довольно много времени. В карете постепенно становилось все жарче. Захотелось открыть окна и впустить свежий воздух. Князь был где-то рядом. Я слышала его дыхание, негромкое покашливание, шорох его движений. Но его, казалось совсем не заботило, что воздуха в карете почти не осталось, а жара стала такой, что у меня в горле стало сухо, губы спеклись, а слезы, высыхали так быстро, что глаза стало резать.

Я терпела сколько могла. А потом не выдержала и попыталась встать. Вот только у меня ничего не получилось. Тело отказалось подчиняться мне. И только тогда до меня дошло, что это не в карете жара, это я заболела. Могла бы догадаться, в воспламенившемся сознании всплыла последняя мысль, что попав в своем теле в другой мир обязательно столкнешься с инфекциями, на которые у тебя нет иммунитета. Это же не сказка, а реальная жизнь. И никто не будет писать книжку про попаданку, которая умерла в первый же день от микробов нового мира.

— Арсения? — Кажется я все таки смогла застонать, и на меня обратили внимание. — Тьма! Да ты вся горишь!

Я плавала в огненно-красном горячечном тумане, иногда проваливаясь в прохладную, успокаивающую тьму, иногда теряя сознание от яркого иссушающего света. Болела каждая клеточка моего организма. Если бы я могла сосредоточиться, то легко пересчитала бы их все. Миллионы, миллиарды, триллионы очагов обжигающей, нестерпимой боли. Кажется я даже кричала. Так громко, что сама пугалась, слыша этот заунывный, нечеловеческий вой.

Декарт сказал: «Я мыслю, следовательно, я существую». Если он был прав, то я перестала существовать. Исчезла. Испарилась. Иссохла от этого удушающего жара. Но не умерла. К сожалению. Если бы я могла молиться, я призывала бы смерть.

Я не ощущала хода времени. Все слилось в бесконечную вереницу тысячелетий, в которых секунда тянулась века, а века пролетали быстрее, чем таяло зимой облако пара от дыхания.

Но в один прекрасный момент все изменилось. Я открыла глаза. Надо мной был деревянный потолок. Слишком высоко, чтобы быть крышкой гроба, в котором меня похоронили. Но слишком низко, чтобы то место, где я находилась, было домом…

Попыталась подумать, но в голове было совершенно пусто. Как будто бы я разучилась мыслить.

Повернуть голову, чтобы осмотреться, тоже не вышло. Или я просто забыла, как это делать.

Открыла рот, чтобы что-нибудь сказать, но изо рта вырвался только сиплый хрип.

Но тем не менее после этого что-то произошло. Я ощутила, как рядом со мной, с левой стороны кто-то зашевелился.

Надо мной нависло худое, изможденное лицо.

Мужчина. Незнакомый. С неопрятной, многодневной щетиной, которая еще не борода, но уже не элегантная небритость.

Я смотрел на него. Больше все равно ничего не могла делать.

А он внезапно улыбнулся. Так светло и ярко, что от его улыбки захотелось зажмуриться.

И я закрыла глаза, снова уплывая в привычное уже ничего.

Боль все еще оставалась. Но она была тихой, присмиревшей и даже какой-то ласковой. Время снова стало двигаться в привычном темпе. Я стала различать дни и ночи.

Мне все еще трудно было думать. Каждая, самая маленькая мысль, была тяжелой, как бетонная плита, и требовала неимоверных усилий, чтобы подвинуть ее хотя бы на миллиметр.

Кто я?

Кто он?

От этих вопросов я уставала так сильно, что меня снова затягивало в бездонный колодец беспамятства.

Двигаться и говорить я даже не пыталась.

А однажды я заснула. Спать было хорошо. Спокойно. Мне понравилось. И, просыпаясь, я старалась заснуть, как можно быстрее.

Потом я ощутила вкус. Что-то очень приятное вливалось в мой рот и проваливалось дальше, успокаивая невнятную, сосущую боль в желудке. Это происходило регулярно. И я стала ждать этих моментов. И даже научилась сама открывать рот.

А потом я смогла сделать одновременно два действия: открыть рот и открыть глаза. Оказалось, тот мужчина, лицо которого я однажды видела, кормил меня с ложки. Он как будто похудел еще сильнее. Одежда висела на нем, как штора на палке. Но, увидев, что я открыла глаза, он опять улыбнулся.

Мне показалось, что он хотел сказать что-то, но не сказал.

Я стала видеть его очень часто. Всегда, когда открывала глаза. Он кормил меня, переворачивал, разминал спину, руки и ноги, обтирал меня влажной, прохладной тряпкой. И почти всегда улыбался. А когда не улыбался, то хмурился. И с тревогой смотрел в окно нашего странного дома.

Наш дом был деревянный и совсем маленький. И мне почему-то казалось, что раньше я жила не здесь. В моем доме были высокие потолки, светлые обои. А здесь стены были обиты плотным, серым войлоком.

— Кто ты?

Мой голос был тихим, слабым. Но мужчина услышал. И ответил.

— Борис. Твой муж.

— Где я?

— За Пределами.

Пределами? За какими пределами? Я ничего не поняла. Но на третий вопрос сил уже не хватило.

С каждым днем мне становилось лучше. Я уже могла подолгу держать глаза открытыми. Я смотрела, как Борис готовит для нас еду, убирается в нашем домике, стирает… Он всегда был занят. Иногда он уходил из дома, оставляя меня одну. Когда он возвращался, почти всегда в его руках была добыча: то птица, похожая на большую курицу, то зверь, смахивающий на безухого кролика, то серебристые рыбки, длинные и толстопузые, как веретено. Вместе с ним в наш домик врывались запахи: грибной сырости, прелых листьев, мокрой земли, проливного дождя, льда и снега. Как будто бы там, за стенами дома было уже не лето, а поздняя осень.

Выздоравливала я очень медленно. Только когда за окнами завыли зимние метели, мой муж стал сажать меня на постели, обложив подушками. Я была так слаба, что без поддержки сразу заваливалась на бок.

Борис оказался очень терпеливым человеком. Вместе с ним я заново училась всему: сидеть, вставать, ходить и даже самостоятельно есть. И когда в сотый раз из моих слабых и тонких пальцев падала ложка, разбрызгивая по сторонам содержимое, он молча протягивал мне другую. Мне было стыдно за собственную немощь, но когда я пыталась извиниться, он только пожимал плечами.

Но самое ужасное было то, что я совсем ничего не помнила из своего прошлого. Кроме совершенно непонятных ощущений… Например, мне казалось, что мир вокруг чужой. И что Борис выглядит совсем не так, как должен. А я гораздо старше, чем он думает.

Я рассказывала ему об этом, а он снова пожимал плечами и говорил, мол, после всего, что тебе пришлось пережить в этом нет ничего удивительного.

Постепенно