— И это ты тоже отработаешь, девочка, — его ладонь легла на моё бедро. Двумя пальцами он провёл к ягодице, потом обратно. Вжав меня в раковину, поднял руку выше. Я подалась было в бок и тут же оказалась в капкане.

— Ты на что рассчитывала? — его голос зазвучал прямо над ухом. Тихий, вкрадчивый. — Что будет, как ты себе придумала, Ника? Не будет. Будет так, как скажу я.

Я проглотила вставший в горле ком. Снова попыталась вывернуться. Он прижался ко мне, и его затвердевший член упёрся в меня. Коленки задрожали, воздуха перестало хватать. Склонившись, Герман провёл носом по ушной раковине и шумно втянул воздух носом. Ещё секунда, и его руки исчезли. Я вцепилась в край раковины, боясь, что, если отойду хоть на шаг, упаду.

— Накрывай на стол.

Он держал в руках чашку с кофе. Поднёс ко рту, сделал глоток.

Ни намёка на то, что было только что. Разве что выпирающий в районе паха бугор, не имеющий никакого отношения конкретно ко мне. Это было понятно по равнодушному, почти что скучающему выражению его лица.

Меня же потряхивало. На автомате я вытащила две тарелки, взяла новую чашку. Взгляд наткнулся на осколки.

— Сколько ты отдал моему брату? — не узнала собственный голос.

— Это имеет значение?

— Имеет. Я всё тебе отдам.

Он зловеще усмехнулся.

— Попробуй.

— Я всё тебе отдам! — чуть повысила голос. — Сколько?

— Твоему брату — пятнадцать тысяч. Хотя… Шестнадцать, — усмешка осталась только на кончиках дьявольски изогнутых губ.

Шестнадцать тысяч. Для меня это были большие деньги. После смерти родителей на нас с Платоном платилось пособие, но ни копейки из него я не видела. Всё, как опекун, забирал Лёня.

— Я отдам тебе эти шестнадцать тысяч, — немного пришла я в себя. Решительно взяла блюдо с оладьями и, поставив на стол, прямо посмотрела на Германа. — Не думай, что меня можно купить. Твои шестнадцать тысяч…

— Тридцать две.

Я осеклась. Он снова поднёс чашку к губам.

— За ночь набежали проценты, Ника.

— Какие ещё проценты?! — ощущение было, что меня швырнули в бассейн с колотым льдом.

— Каждый день сумма будет увеличиваться вдвое. Завтра твои тридцать две тысячи превратятся в шестьдесят четыре. Послезавтра в сто двадцать восемь.

Я схватила ртом воздух. В голове зашумело. Герман снял с блюда крышку и, сложив верхний оладышек пополам, обмакнул в пиалу со сгущённым молоком. Присел на подоконник.

— Ты думала, поймала меня на крючок? Нет, Вероника.

Жмурясь, он откусил оладышек. У меня земля уходила из-под ног. Доев, он вернулся к столу и взял ещё один. Опять макнул в сгущёнку.

— Но пока у тебя есть выбор, — провёл по моим губам сладким, ещё тёплым тестом. Я сразу же почувствовала вкус сгущённого молока. Невольно облизнула губы. В чёрных глазах сверкнула молния. — Ты отдаёшь мне бумажник, я снижаю ставку. — Опять по моим губам. — Это твой единственный выход.

Огромным усилием я заставила себя отвернуться. Поставила одну тарелку напротив дивана, вторую — с другой стороны стола. Герман стоял рядом, и это нервировало. Единственный выход… Только выходом это не было. Нет у меня выбора. И выхода нет, даже единственного.

— Приятного аппетита, — положила на его тарелку несколько оладий. Три — на свою. Он хмыкнул и, больше ничего не сказав, сел за стол, а я подошла к кофемашине. Глоток чёрного, горького, чтобы прогнать дрожь. Только поможет ли? Скорее всего, нет. Тем более, пока он смотрит на меня.

— Почему ты сидишь на полу?

Голос брата заставил меня отвлечься от наблюдения за болтающейся в барабане стиральной машины куртки. И от мрачных мыслей тоже. Не ответив на вопрос, я подозвала Платона к себе. Хмурый со сна, он посмотрел на меня с подозрительностью.

— Да иди, — улыбнулась я. — Или что, боишься, покусаю?

Он замялся. Буркнул что-то себе под нос. Пришлось встать с мягкого коврика и подойти самой.

— Мне в туалет нужно, — признался брат.

Если уж мне в этой похожей на хоромы квартире было не по себе, что говорить про него. Квадратный метр тут стоил, наверное, дороже, чем вся наша двушка.

Подбадривающе улыбнувшись мелкому, я развернула его за плечи и подтолкнула к выходу.

— Сам дальше справишься? — спросила, включив в туалете свет.

Платон утвердительно кивнул.

Когда родителей не стало, ему было чуть больше года, мне — тринадцать. С раннего детства он привык быть самостоятельным, так что сомневаться в нём не приходилось.

Поставив греться чайник, я сунулась в холодильник.

— Тут как в магазине, — подошедший Платон задрал голову. — Ника, разве так дома бывает?

Достав лоток с клубникой, я вручила его Платону. Достала молоко и варёную колбасу.

— Бывает, — ответила со вздохом.

Хлопнула дверцей и, забрав у брата ягоды, отправила его в ванную чистить зубы. Сама тем временем по второму разу накрыла на стол, собираясь позавтракать и сама. Уже нормально, потому что вместе с Германом сделать этого у меня не вышло. Заставила себя только кофе выпить, к еде даже не притронулась.

Куда спозаранку уехал Герман я не знала. Наш город живостью не отличался, а в воскресное утро так и вовсе был похож на мертвеца. Более или менее приличные магазины и те работали с десяти. Хотя я глубоко сомневалась, что наш торговый центр устроил бы мужчину, на пиджаке которого красуется бирка знаменитого модного дома. И вряд ли это сшитый в подвале левак.

Обгрызая клубничину, я с содроганием и непонятным волнением вспоминала прикосновения больших ладоней. В голову против воли закралась предательская мысль «а что, если». Перспектива стать любовницей Вишневского только сперва показалась отвратительной. Чем больше я об этом думала, тем горше становилось осознание, что так брат хотя бы на какое-то время будет в безопасности.

— Это всё мне? — умывшийся и расчесавшийся без напоминания Платошка таращился на стол.

Я кивнула. Подвинула к нему пиалу с клубникой и сама взяла ещё несколько ягод. Налила ему чай, себе — кофе. Добавила капельку кокосовых сливок. Подумала и долила до самых краёв.

— Хочешь сыр, — снова открыла холодильник. — Или, — достала странный на вид окорок. Обсыпка у него была чёрная, с семенами. — Такую штуку хочешь? — показала брату. — А ещё знаешь, что есть… — вытащила сыр с голубой плесенью и отрезала кусочек. — Дорблю. Ты такой никогда не ел.

— А ты ела? — он придвинул к себе доску с кусочком.

— Да, но очень давно.

— Воняет, — принюхавшись, скривился Платон.

— Сам ты воняешь, — забрала у него из-под носа сыр. — Жуй свои оладьи.