Унтер Сандыбеков был знаком ей немного лучше, чем другие друзья Артема, и он узнал ее первым. Ей потребовалось некоторое время, чтобы распознать в мрачном, как февральская ночь, мужчине вечного зубоскала Шамиля.

— Тамара Андреевна! Госпожа поручик!

— Шэм…

Он подошел к ней, пряча глаза.

Сердце ахнуло и провалилось.

— Где Артем, Шамиль? Унтер, где твой командир?

— Мэм… — он осекся, сжал губы, хрустнул пальцами…

— Отвечай, отвечай же, Шамиль!

— Мэм… Он… Он попал в плен. Ничего страшного, мэм.

— Где? Когда?

— Сегодня ночью… На Роман-Кош…

— Как… это случилось? — ноги подкосились, Тамара опустилась на траву. Шамиль тоже сел, секунды три молчал, одной рукой потирая то шею, то щеки, а другой расстегивая пуговицы на куртке.

— Под утро… Нас был всего один взвод… Они атаковали со стороны дороги… — он оставил пуговицы и, выдергивая травинку за травинкой, начал рвать их на две части и отбрасывать. — И что-то вроде взвода отправили… к нам в тыл. Вот так и… Дядя Том… Виноват, поручик Томилин… да вы его не знаете… Его убили, а капитана взяли…

Тамара не понимала, в чем дело. Плен, конечно, штука малоприятная, но Шамиль говорит об этом так, как будто Арт убит.

— Дальше…

— Дальше ничего, мэм. Я не знаю, что с ним… стало.

— Этого урода расстреляли, мэм, — впутался в разговор прапорщик из резервистов. — Было бы’го тоже, конечно, разрезать на двацыть штыре куски, та ему и так непогано…

— Ваше благородие! — вскочил Шамиль.

У Тамары тяжело заныли живот и крестец. Такого раньше никогда не было… У нее всегда на удивление легко проходили месячные.

«На двацыть штыре куски…»

— Ваше благородие, шли бы вы отсюда, — Шамиль вежливо теснил прапорщика в сторону. — Здесь место очень опасное. Кто тут стоит и болтает языком, у того развивается такой кариес, не приведи Аллах, что свои зубы он уносит домой в кармане, ваше благородие…

Это вранье, что когда теряешь сознание, перед глазами плавают цветные круги. Это не круги, а что-то вроде фигур в калейдоскопе, и цвета они все одинакового — красно-коричневого.

Рыдание вызвало судорогу, сверху вниз, ледяным острием — от гортани к паху. Тамара осела набок, как-то рассудочно отметила удар головой о камень.

— Мэм! — подхватив ее на руки, Шамиль явно не знал, что делать. Но быстро сориентировался, вдохнул поглубже и рявкнул во всю мощь унтерских легких:

— Медик!!!

Этот крик — за счет мощности — прорвался в ее сознание. Потом Тамара утонула в тишине — надолго.

* * *

Капитан Верещагин был очень далек от идеи насмехаться над ГРУ. Его бил озноб. Сидеть становилось больно, лежать — тоже: руку приковали довольно высоко от пола. Артем понимал, что все-таки свалится, но пока что он сидел, обхватив колени рукой и сохраняя остатки тепла между бедрами и грудью.

…Они с Востоковым старательно обходили эту тему: что будет, если он провалит задание и попадется. Верещагин не собирался проваливать задание и попадаться. Тем более он не собирался попадаться, выполнив задание. Но ведь Востоков — профи. Он должен был понимать, что ни один из вариантов развития событий исключить нельзя. Он это понимал и все же не затрагивал этой темы. И тогда Артем сам поднял вопрос…

«Пойте, капитан. Не нужно сопротивляться. Спасайте свою жизнь».

Он знал, почему Востоков обратился к нему, к непрофессионалу. Пойте. Рассказывайте все как на духу. Это не страшно.

Потому что вам никто не поверит.

Вернее, поверят. Но не сразу.

О, господи!

Они все равно это сделают. Наркотики, боль, унижение — изо дня в день. Они это сделают просто для того, чтобы подстраховаться. Он не вымолит пощады и не купит ее.

Ну и черт с ними. Артем лег на левый бок, лицом к стене, и попробовал заснуть. Удалось, как ни странно: сутки без сна, мозг требовал свое.

Он проснулся от боли. Затекла рука, пришлось встать, но чтобы опереться спиной о стену — не могло быть и речи. Артем стоял на коленях, прислонившись к стене лбом, прижавшись грудью к холодной батарее — пока не отошла кисть. Тогда он сел и прислонился к стене боком. Дрожь переходила порой в дергание. Чтобы отвлечься, он вспоминал стихи и солдатские маршировки, то молился шепотом, то матерился. Была мысль вывести сержанта из себя, чтобы тот измолотил его до потери всех чувств. Он орал на выцветшего спецназовца и ругал его самыми черными ругательствами. Сержант сидел на стуле неподвижно и смотрел на Артема своими вкрутую сваренными глазами. Из-за этих глаз хорошее, в общем, лицо казалось страшным.

Любой серьезный спортсмен — эксперт по части боли. Он чувствует ее оттенки, как дегустатор различает сорта вина. Подвергая свое тело экстремальным нагрузкам, он должен уметь терпеть боль, когда это нужно, и вовремя останавливаться, когда боль сообщает: все, дружок, ты взял через край!

Он думал, что у него есть опыт. Ему случалось обмораживаться и разбиваться, была трещина в лодыжке и перелом предплечья, был скверный случай с взорвавшейся газовой горелкой… И всегда выход был только один: встань и иди. Как бы хреново тебе ни было — встань и иди. Боль — та цена, которой ты купишь себе жизнь.

Но весь опыт бесполезен, когда никакой ценой ты себе жизнь не купишь. Бесполезен, когда нельзя встать и некуда идти. Бесполезен, когда знаешь, что дальше будет только хуже, и речь пойдет даже не о сроке сдачи (он уже сдался), и не об условиях (условия ставят они), и не о том, что ему удастся сохранить (ему ничего не удастся сохранить).

Наконец усталость опять взяла свое: он впал в забытье и оставался там до тех пор, пока новая инъекция не вогнала его в химическое бодрствование.

Спецназовский капитан снова желал побеседовать.

«А все-таки, сволочь, не я тебя позвал, а сам ты прискакал».

— Энью, оставь нас вдвоем.

На этот раз капитан не предложил ему перебраться в кресло. Сел туда сам, закурил. Достал из кармана еще одну сигару — дешевую «Тихуану» с мундштуком.

— Будешь?

— Нет.

— Ладно, хватит выебываться.

— Я не выебываюсь, гражданин капитан. Я просто не курю.

В лицо Верещагину полетело что-то большое, зеленое и прямоугольно-крылатое. Он успел заслониться рукой. Предмет, которым в него швырнули, оказался легким и спокойно упал к ногам Артема, шевельнув страницами.

Папка-сшиватель. Досье под номером 197845XD.

— Правду, конечно, говорить легко и приятно! — спецназовец чуть ли не наехал на него креслом. — А рукописи, конечно, не горят! Но мне очень не нравится, что ты держишь меня за полного идиота. Представь себе, я не поленился спуститься вниз и найти твое личное дело. Представь себе, я его прочитал.