И Йоханесс сделал это. Он открыл двери злу, которое теперь, проводя обряд посвящения, обжигало горячим дыханием, проверяя, сможет ли Ольсен выдержать болезненные испытания. Теперь художник — жертва глухой темноты, которая забирала его в свои сети, найдя новую удобную куклу.

Смешно и грустно, но все это время, представляя в своей голове образ неисчерпаемого зла, Йоханесс думал об Эрике Ричардсон. Она, именно она и никто больше, может занять законный трон самого Дьявола. Тьма проникает в сердце через дыры в коже, через шрамы на душе, обволакивает и губит. Мафиози же смогла обуздать зло и заставить его преклониться перед собой. Она лучшее создание ужаса и ненависти.

Эльфрида стояла на месте, не смея пошевелиться, чтобы не привлекать лишнего внимания Ольсена, который вел себя крайне странно. Она едва заметно дрожала, потому что не знала, чего дальше может ожидать от Йенса.

— Эльфрида, — прошептал мужчина так, словно эти звуки дались ему с неимоверным трудом. Йоханесс перевел на девушку взгляд, наполненный страданием и болью.

— Кто должен был быть на моем месте? — также тихо спросила Пауэлл.

В глазах неприятно защипало, но художник натянул на лицо широкую улыбку, пытаясь спрятать все свои искренние чувства. Он давно решил для себя, что никогда и ни при каких обстоятельствах не расскажет правду подруге, потому что столь яркие новости определенно обожгут ярким пламенем сердце ранимой любящей Эльфриды. На ее хрупкие плечи и без того выпало многочисленное количество испытаний. Зачем Йоханессу усугублять положение?

— Йенс? Скажи мне, пожалуйста. Ты очень изменился. Мы все переживаем за тебя и даже не знаем, как помочь! — с щеки Пауэлл стекла первая слеза, но девушка не обратила на нее никакого внимания и сделала уверенный шаг вперед, прекрасно понимая, что очень рискует, пытаясь докучать Ольсену, находящемуся в нестабильном психическом состоянии.

Эльфрида безумно хотела позабыть все меры осторожности и свой глупый страх и броситься вперед, к Йоханессу, прижаться к его неспокойной груди, обхватить руками сильную спину и обнимать, может быть, несколько часов, если придется. Лишь бы забрать всю печаль Ольсена, помочь ему освободиться от негативных эмоций. Однако Пауэлл продолжала стоять на месте, заламывая пальцы и с надеждой смотря на друга, мечтая, чтобы тот поделился своим тяжким грузом, но понимая, что художник будет бороться за молчание до самого конца.

— Мне кажется, — тихим, едва слышным шепотом произнес Йоханесс, — я полюбил человека. По-настоящему полюбил.

Daughter — Smother

Может быть, если бы не сцена, увиденная пару секунд назад, Эльфрида бы искренне обрадовалась за своего друга. Совсем недавно девушка обсуждала с Гловером то, может ли Ольсен совершенно бескорыстно полюбить человека. Томсон настаивал на том, что Йоханесс слишком черствый и далекий от прекрасного чувства, но Фрида, которая по стечению обстоятельств знала тонкую натуру художника чуть глубже, яро оспаривала мнение своего мужчины.

Но сейчас Пауэлл не испытала никакого счастья за друга. Скорее наоборот, она была напугана его безумным состоянием. Нижняя губа Йоханесса заметно дрожала, красивую слегка смуглую ранее кожу теперь можно было сравнить с белым мрамором, к тому же только сейчас Эльфрида заметила воспаления на ней, крошечные сосудики в глазах налились алым цветом, а руки крепко сжимали в кулаках края покрывала.

Ольсен теперь боялся поднять взгляд на подругу и даже стащил с себя очки, с которыми не любил расставаться. Он словно чувствовал стыд за сказанные слова, но Эльфрида все равно не могла понять, что именно ощущал Йоханесс. Она также не знала подробностей его любви к неизвестной, но могла предположить, что никакой взаимностью там даже и не пахло.

Спустя пару минут полной тишины, Пауэлл заметила, что Ольсен закрыл лицо руками и теперь растирал уставшие глаза ладонями. Господи… он плакал? Йоханесс… умеет? Что за глупые вопросы! Каждый человек, независимо от пола и возраста, имеет права ронять слезы на кожу и одежду. Эльфрида больно прикусила губу. Как она вообще могла допустить в свою голову мысли о том, что Йоханесс психически неуравновешен!? Ольсен страдает, больно и безумно, он не сошел с ума, просто столкнулся лицом к лицу с несчастной любовью. Разве есть что-либо более разрушительное, чем она? Пауэлл покачала головой: вот он, ее Йенс, ее друг, который был рядом, когда остальные повернулись спиной, сидит на диване, вжавшись в спинку, накрыв плечи тонким покрывалом, и умирает, погружаясь в отчаяние с головой.

Эльфрида быстро добежала до Йоханесса и, обхватив обеими руками его шею, прижалась к крепкой груди, пытаясь передать мужчине все свое тепло, чтобы согреть не только его кожу, но и замерзшую душу.

— Я люблю тебя, несмотря ни на что. И я всегда помогу тебе, слышишь? Я вижу, что тебе больно, что ты страдаешь. И я очень хочу забрать хотя бы половину той боли, которую ты испытываешь. Я рядом. Ты не один. И никогда не будешь один.

— Попридержи такие слова для Гловера, — вяло усмехнулся Ольсен.

— Йенс, придурок, ты мой друг, моя семья, так что не смей думать, что ты значишь для меня меньше, чем Гловер!

Йоханесс ничего не ответил, однако прижал к себе Эльфриду, чувствуя, что даже теплые слова подруги не помогали в его безнадежном случае. Ольсен едва осознавал происходящее, потому что перед глазами все еще возникал образ Эрики, а вместе с ним тысяча возможных вариаций развития событий. Йенс постоянно забывал, что рядом находится Пауэлл, в голове продолжали появляться мысли о том, что Ричардсон не нужен художник. И в конечном итоге их стало так много, что они задавили Ольсена, который, в конце концов, не сумел сдержать дурацких слез. Почему Йоханесс вообще плакал из-за какой-то бабы? Нет-нет… она не баба, нельзя даже в мыслях её так называть. Женщина. Прекрасная восхитительная мудрая женщина.

— Йоханесс, — шепотом позвала Эльфрида, мягко прикоснувшись рукой ко лбу мужчины, — у тебя, кажется, жар.

Девушка тут же подорвалась с места и принялась взглядом осматривать шкафчики и полочки в гостиной.

— У тебя болит голова? Чувствуешь слабость? Может быть, тебя хватил озноб? В горле першит? — обеспокоенно протараторила Пауэлл, бегая по комнате, пытаясь найти градусник и лекарства, но пока безрезультатно.

— Пожалуйста, перестань, — нервно произнес Ольсен. — Все нормально.

Возможно, Йоханесс немного соврал, потому что на самом деле чувствовал себя крайне неважно. Но какой смысл в этой бесполезной физической боли? Разве лечиться от дурацкой болезни обязательно? Быть может, было бы всем гораздо проще, если бы мужчина откинул коньки. Не пришлось бы другим людям возиться с его жаром и депрессией. Не нужно было бы и самому Йенсу вспоминать Эрику