как на двор, обнесенный высоким забором, никуда не отпускали. Но для меня Баргель добился исключения, ему под его ответственность разрешили водить меня к нему в гости. В праздничные дни он утром приходил за мной, а вечером провожал меня обратно в барак. Конечно, он отпустил бы меня и одного, но это было бы нарушением условия, за это и ему могло попасть, и меня больше не отпустили бы.

Приведя меня к себе домой, он сдавал меня на попечение своих дочерей. Они были со мной очень ласковы, особенно младшая, которая все время занимала меня, не давая заскучать. А я, как жених из гоголевской «Женитьбы», не знал, куда себя девать. Барак для нас, пленных, при заводе был сколочен большой, на 1300 человек. Койки были устроены по вагонному образцу, в три яруса, между ними узкие проходы. Во второй половине барака была столовая, в которой могли усаживаться все одновременно. К столовой примыкали баня-душ и уборная — длинным коридором, очков на 30, с фаянсовыми унитазами и канализацией. Словом, чувствовалась немецкая культура. Но сам барак был каркасный, обшитый в один слой досками и обитый толью. Для лета он был хорош, а зимой, в морозы, в нем было сыро, местами на полу стояли лужи, хоть в лодке катайся.

В бараке установилась своеобразная внутренняя жизнь. На определенном месте появилась даже толкучка, где можно было выменять или купить пайку хлеба, пачку папирос и т. п.

Люди сближались по наклонностям. Были такие, что целыми ночами дулись в карты, проигрывая часто последнюю пайку хлеба. Эти чаще всех подводили себя под побои конвойных. Били их даже за то, что они плохо или совсем не мылись и по субботам уклонялись от бани. Часто приходилось наблюдать, как конвойный, барабаня кого-нибудь из таких прикладом, провожает в баню. И вовсе беда, если у кого-нибудь обнаружат вошь, у такого готовы были прямо все потроха перемыть.

У нас тоже сколотилась своя группа. Набрали мы человек сто желающих иметь библиотеку. Собрали деньги и выписали из Берлина, от Каспари[270], литературы на русском языке. Были тут Толстой, Горький и другие. Было много таких книг, какие в царской России не допускались. Среди них, помню, была большая, с Библию, из хорошей бумаги, в богатом переплете, с роскошными иллюстрациями книга «Последний самодержец». В ней была описана интимная жизнь Николая Второго и его двора, были тут и Гришка Распутин, и Вырубова[271]. Выписывали мы, также каждый для себя, издававшуюся в Берлине на русском языке газету «Русский вестник»[272]. Из нее однажды узнали, что выпущен из печати букварь, и выписали полсотни экземпляров, стали желающих неграмотных обучать грамоте.

Из нашего библиотечного кружка набралось 17 человек, которые решили, возвратясь домой, организовать одно общее хозяйство где-нибудь на свободных просторах России или Сибири. Тут у нас образовалось два течения. Я возглавлял тех, которые стояли за организацию такого хозяйства, которое теперь известно как сельскохозяйственная коммуна. А некто Шейнов, Новгородской губернии, возглавлял тех, которые хотели, чтобы в этом хозяйстве работы выполнялись совместно, но каждая семья имела бы отдельный домик, тоже построенный общими силами — словом, что-то вроде нынешней артели. Большинство шло за мной.

Мы проектировали это в 1916 году, когда не только не предполагали, что к нашему возвращению Россия станет советской, но даже никто из нас не слыхал о вождях большевизма. Правда, некоторые, как я, знали, что социал-демократы разделились на большевиков и меньшевиков, но какая между ними разница, и кто возглавляет тех и других, мы не знали.

Мысль о создании общего крупного хозяйства возникла у нас потому, что, как мы хорошо знали, в мелких крестьянских хозяйствах нельзя применить машины и все то, что повышает урожай, доходность и облегчает труд. Мы знали, что в крупных помещичьих, правильно налаженных хозяйствах земля дает гораздо больший урожай. Наконец, мы кое-что читали о толстовских колониях[273], немного читали и о Роберте Оуэне, Фурье и Сен-Симоне[274].

Иные из пленных наши проекты высмеивали. Особенно ядовито и цинично делал это один петроградец: вы де, мол, и с бабами будете тогда спать, не разбирая, которая чья. Но он же, между прочим, сказал, что хозяйство, какое мы думаем организовать, называется коммуной, а мы называли колонией. Видно, парень был развитый, начитанный, но циник, каких мне доводилось видеть только в тюрьме, среди воров-профессионалов. С ним совершенно ни о чем серьезном нельзя было говорить, для него не было ничего святого, все он высмеивал.

В кружке нашем были большей частью крестьяне. Наиболее близки мне были трое: Сидоров, Рябинин и Анисимов.

Сидоров Кузьма Фёдорович — Рязанской губернии, вырос в деревне, но работал и на заводе. По возвращении на родину был почти сразу избран членом Волисполкома и вступил в партию. Учился в Свердловске на рабфаке, потом был членом Вятского губкома, оттуда был командирован в Институт Красной профессуры и окончил его в 1928 году. После этого я связь с ним потерял. Рябинин Аркадий Дмитриевич — Владимирской губернии. В 1928 году я встретил его в Иваново-Вознесенске, он учился в политехническом институте.

Анисимов Фёдор Михайлович — Костромской губернии. Был красным командиром, погиб в гражданскую войну.

С остальными после возвращения из плена почти ни с кем связи не установил. Писал одно время всем по письму, но ответы получил от немногих. Где они теперь и живы ли — не знаю.

Тоскуя по родным и по мирной жизни, я и некоторые мои товарищи (Сидоров, Анисимов) иногда изливали, как умели, свои чувства в стихах. Иногда наши стихи печатались в «Русском вестнике».

Теперь я часто думаю, что если бы был там с нами умный руководитель, сколь многому могли бы мы за годы плена научиться! А так мы шли вслепую. Чтобы судить об уровне развития всего нашего кружка, достаточно сказать, что я был из всех наиболее не то, чтобы грамотен, а развит, начитан, часто многое разъяснял остальным.

Нам тогда больше всех импонировал Толстой. Мы верили, что, как он учил, путем отказа идти в солдаты трудящиеся могут добиться того, что война станет невозможной. Влияние