и с другими ребятами нашего кружка, наш переводчик — еврей из наших пленных, по фамилии Правидло, родиной из Бердичева. Он любил поговорить с нами о грядущей революции, о будущем социалистическом строе, но все же чувствовалось, что он как-то не целиком с нами. Я думал, это потому, что он еще не вполне убежденный. Но вот однажды я открыл, что он — главный поставщик фруктов, папирос и других товаров, которыми торговали на толкучке нашего барака его соплеменники. Это крайне неприятно подействовало на меня. Какого же дурака я валял, подумал я, распространяясь перед ним о социализме и прочем! По моим взглядам, склонность к торговле, к наживе исключала в человеке стремление к социализму. Впрочем, и он этого занятия стыдился и всячески его скрывал.

Торговали, конечно, не только евреи и не все евреи. Торговали и русские, притом обычно более бессовестно и неумело, но все же большинство «продавцов» были евреи.

Антисемитом я не был и тогда и с неторгующими евреями дружил. Еще на фронте был в нашей роте один еврей, по фамилии Губер. Положение его было очень незавидное: парень он был очень скромный, тихий, огрызаться не умел, а это располагало подленьких людей над ним поиздеваться. Делалось это под видом шуток, но эти «шутки» повторялись бесконечно и совсем не давали ему покоя.

Мне пришлось взять его под свою защиту. Всех пытавшихся над ним посмеяться я ядовито высмеивал самих, и они больше при мне этого делать не решались. А где это не помогало, я принимал и более решительные меры.

Словом, взгляды мои в этом отношении были тогда те же, что и теперь, по национальному признаку я людей не сортировал. Но к торгующим я чувствовал неприязнь независимо от национальности, а, значит, и к евреям.

Правидло, по-видимому, умел подлаживаться к начальству и поэтому пользовался привилегиями. Он свободно, без конвоя, ходил в город, что и способствовало его деятельности как поставщика товаров для субагентов. Кроме того, он одно время ходил давать уроки русского языка немцу-доктору, который обслуживал нас.

Как-то в разговоре с Правидлом я сказал, что мне хотелось бы вырваться с завода в деревню, на сельскохозяйственные работы. Он пообещал поговорить с доктором — в деревню отправляли только по слабости здоровья — и через несколько дней сказал мне, чтобы я сказался больным и шел в околоток. Я так и сделал. Доктор осмотрел меня и дал освобождение от работы на 5 дней. Чтобы иметь мне шансы попасть в деревню, а доктору основание признать меня слабоздоровым, нужно было не менее пяти таких освобождений, а я был назначен к отправлению только при седьмом посещении околотка. И каждый раз получал освобождение на 5–7 дней. Ничем я, конечно, не болел, доктор признавал меня больным по соглашению с Правидлом.

Мастеру, под начальством которого я работал, показались подозрительными мои частые заболевания, и, кажется, в шестое мое посещение околотка он приперся туда за мной сам. Доктора еще не было, и он заставил фельдшера (он же фельдфебель) осмотреть меня при себе.

Ну, думаю, я влип. Мастер этот был отменной собакой и больше всего не выносил увиливания от работы. Фельдшер заставил меня раздеться догола, даже кальсоны снять, тогда как при докторе я ни разу не раздевался. Потом он заставил меня встать навытяжку, закрыть глаза и вытянуть руки вперед. Я не знал, что в данном случае может послужить в мою пользу, но решил падать вперед. Мастер и фельдшер сидели передо мной, и я, как телеграфный столб, не сгибаясь, повалился на них. Фельдшер подхватил меня, не дав упасть, и сказал мастеру, что я серьезно болен — по-видимому, он был в контакте с доктором или сам в медицине ничего не понимал.

Назначил меня доктор на сельхозработы в начале июля, и я стал ждать отправки. Жду неделю, вторую, проходит месяц и другой, многие, назначенные позднее меня, уже были отправлены, а я все жду, изредка справляясь через Правидло. Наконец он, уже в сентябре, сам пошел в комендатуру и ему там сказали, что Юрова отправлять не будут, так как против этого возражал сам инженер: если, говорит, отправлять Юрова, тогда всех надо отправлять, он, говорит, работает у меня лучше всех. Вот когда похвала прозвучала для меня хуже всякой ругани!

Да и нельзя сказать, чтобы я заслуживал такой похвалы. Нельзя сказать, чтобы я работал с охотой и старался работать хорошо. Правда, когда попадалась работа нетяжелая, я предпочитал уходить в работу, так как безделье навевало тяжелые думы о семье, о доме. Работал еще и потому, что это было предпочтительнее унижений, оскорблений и побоев, выпадавших на долю уклонявшихся от работы.

Был у нас белорус Игнат, одержимый хроническим увиливанием от работы. Увиливал он даже тогда, когда его работу приходилось выполнять нашим же товарищам. И такой же лодырь был украинец Базильский. Не любили их товарищи за то, что из-за них доставалось тяжелее другим. А мастер и немцы-рабочие донимали их на каждом шагу. Мастер за Игнатом однажды гонялся по заводу с колом, крича: «Фауль ду, хунд!»[275].

У меня не было желания попасть в такую переделку, да я бы, пожалуй, и не побежал. В общем-то, мастер ко мне относился сравнительно хорошо. Хотя характер у него был бешеный, и он нередко кричал как сумасшедший даже на рабочих-немцев, на меня за три года он не кричал ни разу. И ни разу не брал меня под сомнение, кроме случая в околотке. Когда нужно было что-нибудь просить для всей нашей группы — например, прибавки супа, когда работа была потяжелее, вроде выгрузки лесоматериалов — товарищи каждый раз направляли с этой просьбой к мастеру меня. И не было случая, чтобы он мне отказал, а всегда писал записку: «На столько-то человек ввиду особо тяжелой работы дать двойную порцию супа».

Однажды я настоял, чтобы пошел Базильский. Но когда он пришел к мастеру и заикнулся о прибавке, тот едва не с кулаками на него набросился. Так наш делегат и вернулся ни с чем. Пришлось опять идти мне. Я думал, что на этот раз и мне откажет, но не отказал, только сказал, чтобы