а пуще всего в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться…» [Достоевский 1972–1990, 15: 68][261]. Страдая от собственной гордыни, Иван отказывается склонять голову даже после того, как Алеша произнес свои проникновенные слова.

Разрушительные последствия гордыни Ивана изображаются в следующей сцене. По дороге к Смердякову — Иван обращается к нему в третий раз, после того как его совесть была уязвлена одним из братьев — он «вдруг повстречал одинокого пьяного, маленького ростом мужичонка». Мужичок поет песню «Ах поехал Ванька в Питер», которая, вероятно, напоминает Ивану о его вызванном чувством вины побеге в Москву[262]. Иван инстинктивно реагирует на пьяного со «страшной ненавистью»:

…об нем еще совсем не думая, и вдруг его осмыслил. Тотчас же ему неотразимо захотелось пришибить сверху кулаком мужичонку. Как раз в это мгновение они поверстались рядом, и мужичонко, сильно качнувшись, вдруг ударился изо всей силы об Ивана. Тот бешено оттолкнул его. Мужичонко отлетел и шлепнулся, как колода, об мерзлую землю, болезненно простонав только один раз: о-о! и замолк. Иван шагнул к нему. Тот лежал навзничь, совсем неподвижно, без чувств. «Замерзнет!» — подумал Иван и зашагал опять к Смердякову [Достоевский 1972–1990, 15: 57].

Яростный отказ Ивана видеть истину и брать на себя ответственность ведет его к еще одному потенциальному убийству, на этот раз такому, вина за которое будет лежать исключительно на нем.

Под конец третьей беседы со Смердяковым, из которой он узнает подлинную историю убийства Федора, Иван демонстрирует сохранившуюся у него способность отличать истину от лжи. Смердяков, напротив, отрицает свою свободу и отводит себе роль бутафорского орудия[263]: «Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил» [Достоевский 1972–1990, 15: 59][264]. Однако через мгновение Смердяков произносит слова, которые действительно отражают реальность и указывают на то, за что Иван несет ответственность: за его философствования и отказ говорить в момент домашнего кризиса: «Всё тогда смелы были-с, „всё, дескать, позволено“, говорили-с, а теперь вот так испугались!»; «Самым естественным манером сделано было-с [убийство], с ваших тех самых слов…» [Достоевский 1972–1990, 15: 61]; «согласием своим мне это дело молча тогда разрешили-с» [Достоевский 1972–1990, 15: 63].

Слушая Смердякова, Иван склоняется к принятию на себя ответственности. Сначала он проявляет жестокость и эгоизм, которые демонстрировал на протяжении всего романа: «Слушай, несчастный, презренный ты человек! Неужели ты не понимаешь, что если я еще не убил тебя до сих пор, то потому только, что берегу тебя на завтрашний ответ на суде» [Достоевский 1972–1990, 15: 66]. Он сопротивляется: «Нет, нет, не подбивал!» [Достоевский 1972–1990, 15: 67] — однако затем начинает нащупывать пути к принятию ответственности. К концу разговора он Богом клянется, что даст показания о том, что ему известно, и признается в тех деталях, которые делают его соучастником преступления, если не по закону, то в нравственном отношении:

— Бог видит, — поднял Иван руку кверху, — может быть, и я был виновен, может быть, действительно я имел тайное желание, чтоб… умер отец, но, клянусь тебе, я не столь был виновен, как ты думаешь, и, может быть, не подбивал тебя вовсе. Нет, нет, не подбивал! Но всё равно, я покажу на себя сам, завтра же, на суде, я решил! Я всё скажу, всё. Но мы явимся вместе с тобою! И что бы ты ни говорил на меня на суде, что бы ты ни свидетельствовал — принимаю и не боюсь тебя; сам всё подтвержу! Но и ты должен пред судом сознаться! Должен, должен, вместе пойдем! Так и будет! Иван проговорил это торжественно и энергично, и видно было уже по одному сверкающему взгляду его, что так и будет [Достоевский 1972–1990, 15: 66–67].

В конце этой речи исступление Ивана сменяется торжественной решимостью.

Когда Иван выходит от Смердякова, «бесконечная твердость» [Достоевский 1972–1990, 15: 68] побуждает его спасти человеческую жизнь. Его «бодрые» шаги сменяются «шатающимися», но он чувствует: «Какая-то словно радость сошла теперь в его душу». Он «на что-то споткнулся» — на ранее «поверженного им мужичонку», который к этому времени был уже еле жив [Достоевский 1972–1990, 15: 68]. Иван доставляет его в «часть», оплачивает врача и следит, чтобы о пострадавшем позаботились [Достоевский 1972–1990, 15: 69]. Такой образ Ивана отсылает нас к притче о добром самарянине в Евангелии от Луки (Лк. 10:25–37) и является противоположностью тем, которые связывают его с отделенным от всех убийцей Каином[265].

Однако при дальнейшем рассмотрении эта сцена оказывается скорее пародией на притчу Иисуса и напоминает совсем о другом — о фарисее, молитва которого «про себя» [Достоевский 1972–1990, 15: 69] была полна не благодарности Богу, а самодовольства — в отличие от молитвы смиренного мытаря: «Боже! будь милостив ко мне грешнику!» Мытарь покидает храм «оправданным» (Лк. 18:9–14). Да, Иван «выдал <…> щедрою рукой „на расходы“» и «почти целый час времени» [Достоевский 1972–1990, 15: 69] провел в полицейском участке, желая убедиться, что доктор оказал помощь мужичонке. Иван доволен своими действиями. Однако он не сообщает полиции, что это он «бешено» толкнул мужичонку, так, что тот рухнул на землю, потому что ему так «неотразимо захотелось», хотя он прекрасно понимал, что тот «замерзнет» [Достоевский 1972–1990, 15: 57]. Преисполненный самодовольства Иван покидает полицейский участок, уверенный в своей моральной автономии: «Однако как я в силах наблюдать за собой, — подумал он в ту же минуту еще с большим наслаждением, — а они-то решили там, что я с ума схожу!» [Достоевский 1972–1990, 15: 69].

«Шатающиеся» шаги Ивана красноречивы. На протяжении всего романа Ивану так и не удается положить «конец колебаниям его, столь ужасно его мучившим всё последнее время» [Достоевский 1972–1990, 15: 68], и смиренно занять свое место в обществе. Добродетель смирения является неотъемлемой частью восстановления своего «глубинного я» и «возлюбления себя». Бахтин рассматривает «замыкание в себе как основную причину потери себя самого» [Бахтин 1986: 330]. Смирение — и инкарнационный реализм — подразумевают принятие своей «несамодостаточности». Когда человек открывается для помощи другому, он становится более восприимчивым к помощи других. И вновь Блаженный Августин помогает понять Ивана: «Признание зависимости, а вместе с ней и способность быть благодарным, по мнению Августина, дается нелегко» [Brown 1969: 326]. Безусловно, это относится и к Ивану, который не испытывает благодарности за то, что ему просто повезло — повезло, что он натолкнулся на крестьянина, спас ему жизнь и избежал ответственности за убийство. Вместо этого он утверждает свою