14: 290][251]. Используя эффектное выражение Джордж Элиот, можно сказать, что его результаты не имеют «осязаемых границ» («Миддлмарч», Эпилог) [Eliot 1965]. Для Достоевского осознание нашей ответственности «за всех» и отклик деятельной любовью равносилен следованию кенотическому примеру Христа[252].

Конечно же, Иван готов к Алешиному христианскому ответу, который на первый взгляд может показаться слишком простым. Он отвечает историей собственного сочинения, в которой Великий инквизитор отвергает «дарованную» Христом свободу как невыносимую для большей части рода человеческого: свобода навязывает слабым человеческим существам муки выбора, и люди отвечают на это грехом. Однако, как признает даже сам Иван, Инквизитор лжет. Истина, воплощенная в Евангелиях, принимает форму личности — «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6) — а все проинформированные приказом этой личности «иди, и ты поступай так же» (Лк. 10:37) люди призываются воплотить истину в любви (Еф. 4:15). В своей поэме Иван верно изображает исполненную любви внимательность Христа и Его уважение к человеческой свободе, даже когда инквизитор низводит собственную свободу до формы извращенного своеволия. Однако Иван проявляет способности полифонического романиста, изображая и неправедного инквизитора, и молчаливого, любящего Христа. Созданный Иваном образ кенотического Христа вдохновляет Алешу на участие в этой любви: подобно придуманному им инквизитору, Иван, вопреки здравому смыслу, поощряет отречение от него — «ты от меня отречешься, да, да?» — а Алеша в ответ «молча тихо поцеловал его [Ивана] в губы» [Достоевский 1972–1990, 14: 240]. Иван распознает в своем юном брате аналогию Христа. Он принимает его дар — то семя, которое со временем укоренится в нем.

Однако это произойдет лишь со временем, а пока что мы обратимся к решениям Ивана и дальнейшему развитию его образа в романе. В двух важнейших главах, следующих за «Великим инквизитором» — «Пока еще очень неясная» и «С умным человеком и поговорить любопытно» — Иван ищет возможности избежать ответственности и тем самым — своего человеческого призвания соответствовать примеру Христа, признать себя «за всех и за все виноватым» и соучаствовать в искупительной любви Христа «за всех». В своей гордыне и желании быть безупречным он напоминает манихействовавшего Августина, который обвинял во зле «другую природу» материи: «…гордость моя услаждалась тем, что я не причастен вине, и если я сделал что-нибудь худое, то я не исповедовался в своем проступке, чтобы Ты исцелил душу мою…» (5.10.18) [Августин 1991: 136]. Однако Августин вскоре усомнился в истинности учения манихеев, а Иван, как и он, терзается муками «глубокой совести» [Достоевский 1972–1990, 15: 89][253].

Часть вины за убийство Федора лежит на Иване. Это он внушал Смердякову, что если нет бессмертия, то «всё позволено, всё можно делать» [Достоевский 1972–1990, 15: 29], и вдохновил своего «ученика» обрушить пресс-папье на голову отца. Почувствовав надвигающуюся опасность, Иван решает покинуть отчий дом. Смердяков намекает, что в случае отъезда Ивана в опасности будет Федор. Но вместо того чтобы выполнить свое обещание защищать отца, Иван «раздельно и громко» [Достоевский 1972–1990, 14: 249] объявляет Смердякову, что завтра он уедет; а на следующее утро повторяет: «„Видишь… в Чермашню еду…“ — как-то вдруг вырвалось у Ивана Федоровича, опять как вчера, так само собою слетело, да еще с каким-то нервным смешком. Долго он это вспоминал потом» [Достоевский 1972–1990, 14: 254]. «Полный простор» [Достоевский 1972–1990, 14: 132], который он предоставил себе в своей придуманной жизни, — его желание смерти отцу — поумерил пыл его клятвы защищать отца. Объявив Смердякову о своем отъезде, он оказывается еще более причастным к убийству, которое будет совершено на следующий день. Отказ Ивана от взятых на себя обязательств имеет конкретные последствия, за которые он в конечном итоге должен ответить. Его ироническая манера поведения неожиданно оборачивается для него самоуничтожением, поскольку она противоречит терзающему его пониманию того, что избежать ответственности ему не удастся. Походка Ивана, направляющегося домой, чтобы встретиться со Смердяковым, отражает эту его раздвоенность и бросается в глаза Алеше, который «почему-то заприметил вдруг, что брат Иван идет как-то раскачиваясь и что у него правое плечо, если сзади глядеть, кажется ниже левого» [Достоевский 1972–1990, 14: 241]. После разговора со Смердяковым «[Иван] двигался и шел <…> точно судорогой» [Достоевский 1972–1990, 14: 250].

После убийства Федора мучения Ивана усиливаются по мере того, как он все больше осознает, в какой степени его слова и поступки спровоцировали это преступление. Просматривается закономерность: сознание вины, неприятие тех, кто вызывает это сознание, отрицание и, как следствие, дальнейшее мучительное раздвоение я. В первый же день после возвращения из Москвы он навещает заключенного Митю и обижается на брата, когда тот с упреком заявляет, что «не тем его подозревать и допрашивать, которые сами утверждают, что „всё позволено“» [Достоевский 1972–1990, 15: 42]. Затем он отправляется к Смердякову и обнаруживает «обидный смысл» в сказанных на прощание словах сводного брата: «…я-с всего нашего с вами разговору тогда у ворот не объявлю…» [Достоевский 1972–1990, 15: 47]. «Ему поскорее хотелось как бы что-то забыть» [Достоевский 1972–1990, 15: 47]. Однако забыть невозможно. Две недели спустя

…начали его опять мучить всё те же странные мысли, как и прежде. Довольно сказать, что он беспрерывно стал себя спрашивать: для чего он тогда, в последнюю свою ночь, в доме Федора Павловича, пред отъездом своим, сходил тихонько, как вор, на лестницу и прислушивался, что делает внизу отец? Почему с отвращением вспоминал это потом, почему на другой день утром в дороге так вдруг затосковал, а въезжая в Москву, сказал себе: «Я подлец!» [Достоевский 1972–1990, 15: 49].

Преследуемый этими мыслями, он резко останавливают Алешу «на улице» и требует, чтобы братишка ответил на вопрос: когда он, Иван, говорил о том, что оставляет за собой «право желаний», подумал ли Алеша, что Иван хочет смерти их отца и «сам <…> поспособствовать [ей] даже не прочь» [Достоевский 1972–1990, 15: 49]? Когда Алеша допускает, что так оно и было, Иван отворачивается от брата, поскольку Алеша сыграл на руку его совести: «С тех пор Алеша заметил, что брат Иван как-то резко начал от него отдаляться и даже как бы невзлюбил его, так что потом и сам он уже перестал ходить к нему» [Достоевский 1972–1990, 15: 49]. Подобно тому как двумя неделями ранее он расстался с Митей [Достоевский 1972–1990, 15: 42], Иван уходит от брата, который напомнил ему об ответственности, и направляется прямо к Смердякову, где упорно отрицает свою вину. Когда сам Смердяков утверждает: «… вы <…> и сами очень желали тогда смерти родителя вашего», он яростно отбивается: «Иван Федорович вскочил и изо всей силы ударил его