– Какой сегодня день, товарищ?

В аду нет времени, только вечные муки. Нервы напряжены, горло перехвачено. Ты не должен кричать ни при каких обстоятельствах. Электрический заряд сотрясает все его существо, раскалывая пополам. Огонь течет по жилам вместо крови, и все, чего хочет Тунь, – воды. Воды, пожалуйста, воды! Капельку, одну каплю на язык! Да, чай, чай! Один глоток! Краткое прояснение сознания – чай ставят у него перед глазами, так, чтобы он не дотянулся, зная, что это все, о чем он будет мечтать после электрошока. Жидкость тоже предназначена, чтобы его мучить. Все может стать инструментом пыток.

– Признайся в своих преступлениях, и тебя отведут обратно в камеру! Признайся!

Голова Туня взрывается.

Он не может отделить мысли от речи, свой собственный вой от воплей палачей, от рева пламени, испепеляющего его изнутри. Слова вырываются из горла, обжигая на ходу, распадаясь на мириады искр, игл и копий. Громоотводов. Новый разряд! И еще! Мир погружается во мрак.

Очнувшись в камере, Тунь вспомнил дату. Как раз ее-то он легко мог ответить – ему же называли сегодняшнее число на ночном допросе, когда он подписывал признание и ставил дату. Разве он не помнит? Нет. Он не смог выговорить даже это, не говоря уже о чем-то более пространном. Паника взяла верх, боль стала его единственным сознанием, и Туня снова обвинили в намеренном сокрытии информации. Стало быть, он, без сомнения, скрывает и кое-что поважнее – заговор с целью свержения Организации и прочие бесчисленные предательства.

– Ты предал партию! Если станешь отрицать, стало быть, партия ошибается, а подобные утверждения сами по себе предательство! Что бы ты ни сказал, ты виновен, вонючий труп! От этого тебе никуда не деться!

Последняя фраза была единственной истиной из всего сказанного: деваться ему действительно некуда. Безвыходность снова накрыла его, когда Тунь очнулся и понял, что не умер, как надеялся. Смерть – единственная возможность выйти из Слэк Даека, единственное послабление, которое здесь дают, и только партия решает, когда кому наступит срок. Они будут держать его живым, пока им это нужно, чтобы подтвердить свои подозрения, получить доказательства своим страхам, подпитать свою паранойю. Всякий раз находится еще одно имя и очередной предатель, которого Тунь может назвать. Чужая жизнь, которую он выменивает еще на один глоток воздуха. Но он не хочет жить. У него нет больше причины жить. Она ушла. Его якорь и компас. Цель его жизни.

Может, это и есть «правда», которая, как они заявляют, им известна и в которой ему осталось лишь сознаться, – что Тунь никогда не любил Организацию и воевал не за нее. В этом он готов признаться – да, в душе он был предателем с самого начала. Сегодня, как он вспомнил, пятое сентября семьдесят восьмого года, если еще не наступило завтра (он не знал, сколько провалялся без сознания). Это неважно. Время здесь ни к чему, оно не приносит ни лучика света в его вечную ночь, когда Тунь с завязанными глазами лежит в этой похожей на гроб каморке, а лишь напоминает ему о постоянной лжи, которой он себя кормил. Он верил, что сможет защитить Ситу, несмотря на суровую реальность и полную трансформацию страны и народа, метаморфозу, произошедшую с идеализмом, превратившимся в моральную извращенность. В конце концов, смог же он сберечь дочку даже в страшные месяцы после гибели Ом Паан среди ожесточенных боев накануне победы революционной армии, захватившей всю территорию Камбоджи. Если Сита уцелела в огне войне, когда его солдаты сгорали в уголь, как термиты на фермерском поле, избежала взрывов и пуль, свистевших мимо, тогда ей уже ничего не страшно. Нужно лишь везение, усиленное любовью, и неистовая решимость оберегать жизнь Ситы ценой своей. На поле боя быстро учишься верить в судьбу и удачу, когда на твоих глазах опытного командира сражает единственная пуля, а неуклюжий пехотинец остается невредимым после взрыва, уничтожившего весь отряд. Сите судьба сулила жить.

Когда в апреле семьдесят пятого революционная армия захватила Пномпень и долгая кровавая гражданская война подошла к концу, Тунь решил, что самое опасное позади. Даже среди разрухи, вызванной затяжным конфликтом, и хаоса, когда по всей стране горожан выгоняли в сельские районы, Тунь не сомневался, что порядок будет восстановлен и рано или поздно вернутся мир и спокойствие. Пережив такой катаклизм, страна непременно возродится, а с ней восстанет из пепла и он. Сделанного не воротишь, однако отныне Тунь решил поступать по совести: вдоволь наглядевшись варварства, он инстинктивно чувствовал – это единственный способ снова стать человеком. Во время массовой эвакуации, патрулируя зону недалеко от Пномпеня, он находил способы оставлять вместе семьи, которым угрожало разделение. Он отправлял горожан в деревни и села, где у них имелась родня, чтобы было где пристроиться. Он помогал потерявшимся детям отыскать родителей, а осиротевших отдавал добрым людям, которые позаботятся о малышах. Если имелся какой-то транспорт, Тунь первым делом сажал в него стариков и инвалидов. Он старался быть примером для своих подчиненных, хотя это удавалось не всегда. Однажды солдаты ворвались в маленький храм и, угрожая автоматами, выгнали оттуда монахов. Пока обезумевшие от запаха крови юнцы стреляли по святыням и статуям богов, Тунь увел монахов на соседнюю брошенную виллу и велел переодеться в любую гражданскую одежду, какую удастся найти. Это для их же безопасности, объяснил он. В другой раз он не смог помешать солдату застрелить убегавшего – видимо, офицера побежденных правительственных войск. Тунь услышал сзади крики, затем выстрел, а обернувшись, увидел, что офицер уже лежит на земле, лицом в грязи, и затылок разворочен пулей. В таких случаях можно было только благодарить судьбу, что Сита осталась во временном лагере под присмотром товарищей из женского отряда, сформированного для тыловой поддержки его части на период эвакуации. Через несколько недель после гибели Ом Паан дочь пыталась расспрашивать, почему смерть любимой няни была столь ужасной и почему она вообще умерла. Тунь смог придумать лишь неубедительную отговорку:

– Потому что сейчас война.

Сита кивнула, точно соглашаясь и принимая холодную несправедливость войны, но через мгновение уронила:

– Это из-за тебя. Папа, это все твоя вина.

Больше Сита не заговаривала об Ом Паан и не спрашивала, почему солдаты, не старше ее самой, убивают людей – девочке волей-неволей пришлось стать свидетельницей многих боев. Но ей и не надо было ничего добавлять – Тунь принял ее приговор как безоговорочный и справедливый. Когда человек участвует в войне, он несет ответственность за каждую оборванную жизнь. Тунь уже не хотел быть солдатом – ни революционным, ни каким другим; он хотел лишь того, что Организация обещала всем гражданам Демократической Кампучии: простую жизнь в деревне. В конце семьдесят пятого года, спустя шесть или семь месяцев нового режима, начались новые «чистки» в попытке избавиться от тлетворного буржуазного влияния в рядах партии. Искусство было признано бесспорно буржуазным, поэтому Тунь как бывший музыкант и интеллектуал был лишен военного звания, вместе с другими партийцами аналогичной биографии. Ему было велено для повышения пролетарской сознательности работать на полях и выращивать рис, но, учитывая его боевые заслуги и ценный вклад в революционное движение, Туню разрешили перевестись в деревню по своему выбору.