– Тысяча… девятьсот… семьдесят восьмой, – медленно приговаривал человек, записывая год на верхнем листке. Отложив ручку, он поднял глаза и показал на поднос: – Чаю хотите?

Тунь не ответил, и хозяин налил немного чаю в единственную чашку. К облегчению Туня, чай был остывший, не крутой кипяток, как он опасался. Человек, словно размышляя о чем-то, глядел на светло-коричневую жидкость, затем отпил глоток и поставил чашку, кивнув своим молодым коллегам с едва уловимым приказом. Мальчишки подвели Туня к стулу в центре комнаты. Голова у Туня кружилась, перед глазами плыло. Он боялся упасть лицом на грязный кафельный пол, но его придерживали за плечи. Он почувствовал иррациональную благодарность за то, что его усадили – ни много ни мало на стул, да еще в комнате с письменным столом, воплощением образования и здравого смысла. Может, на этот раз все будет иначе? Сердце забилось чаще.

– Как бы нам сделать это более простым и менее болезненным для нас обоих? – пробормотал хозяин, отвернувшись к окну, за которым виднелся необъятный ствол старого дерева.

Тунь хотел ответить, сказать этому человеку, как он благодарен, но рот не открывался – челюсти даже заломило от сопротивления. Он мог только глотать, представляя чай в пересохшем горле. Жажда сводила с ума. «Тебя убьет не голод…» Мысли разбредались. Туню стало интересно, что еще, кроме огромного дерева, есть за маленьким квадратным окном, забранном железными прутьями. Когда его вели, толкая в спину, через двор, он шел с завязанными глазами, а теперь, в комнате с закрытой дверью, ему снова позволили видеть. Другие допросные, куда его приводили, были лишены мебели и не имели окон; эта же казалась странно цивилизованной, нормальной. «Как бы нам сделать это более простым и менее болезненным для нас обоих?» Тунь сосредоточился, силясь понять смысл вопроса. Что еще они от него хотят? Он рассказал им все, всю свою биографию, исчерпав список возможных предателей и врагов, которых мог назвать.

– Ничего не скажете? – следователь не сводил взгляда со ствола дерева. Туню показалось, что кора рябит, как шкура медленно двигающегося животного – питона, например. Или это целые армии муравьев бродят по трещинам и складкам коры? Перед глазами вдруг все расплылось, стало горячо, и когда он попытался моргнуть, то увидел очертания стального кабеля, ободравшего кожу с лица на ночном допросе. Муравьи кружили по затекшим щиколоткам, покусывая кожу. Как они сюда пробрались? Тунь заметил след, тянувшийся за ним от двери. Кровь на полу и стенах, повсюду. Она нападала на него, окрашивая все, что он видел, примешиваясь к любому вкусу – слюны, пота на губах, воздуха.

Следователь отвернулся от окна и начал листать бумаги на столе, проглядывая каждую страницу. Движения были резкими, но иногда рука замирала. Он казался рассерженным – нет, нетерпеливым, раздраженным, но никогда рассерженным.

– Значит, ничего, – ровно повторил он. – Абсолютно ничего нам полезного.

Тунь старался помнить, что перед ним человек, получивший прекрасное образование. В прошлой жизни он, наверное, преподавал литературу, или юриспруденцию, или литературу и юриспруденцию[19]. В любом случае, перед ним сидел человек просвещенного ума, отнюдь не варвар.

– Сплошные пустые места, – монотонно продолжал тот. – Вы оставили бóльшую часть страниц незаполненными. Вы не сказали нам правды, которую мы и так уже знаем.

В этой формулировке Туню почудилась некая странность: каждое слово казалось ловушкой. «Если вы уже все знаете, зачем спрашивать?» Не осмеливаясь озвучить свой протест, он стал смотреть на черную революционную кепку, висевшую на расшатанном гвозде за спиной следователя. Неподвижный предмет. Ничего не весящий, добрый. Он не нанесет увечья, даже если бросить им с силой. Справа, на краю поля зрения, были развешаны знакомые предметы. Коровья привязь, размочаленная от частого употребления. Стальные кабели различной длины и диаметра. Электропровода с торчащей медной проволокой и токовые клещи. Прозрачный пластиковый пакет, запотевший от влаги и слюны. Плоскогубцы. Все в аккуратном порядке, каждый инструмент на своем крючке, для своей цели. А ниже – выведенная углем фраза. Даже не поворачивая головы, Тунь знал, что там написано: «Ты не должен кричать ни при каких обстоятельствах». Это правило написано здесь в каждой комнате. Это правило вбито в него.

– Вы ничего не хотите добавить, товарищ? Ничего больше не хотите нам сказать?

Мои руки… Едва вспомнив о руках, Тунь почувствовал, как металлический ободок соскальзывает с одного запястья. Руки быстро завели за спинку стула – наручники звякали, ударяясь о деревянные части. Затем кисти снова сковали. Проворные, надевают и снимают наручники за считаные секунды, эти два служебных пса… Нет, охранника. Мальчика. Они же мальчики, такие же люди, как он. Обязательно надо в это верить. Они способны внимать доводам рассудка, а если нет, им хотя бы знакома жалость. В глубине души они должны его жалеть. Один нагнулся и пристегнул и без того скованные ноги Туня к стулу. От страха у Туня началось что-то вроде бреда. Он надеялся, он всегда надеялся, что уж на этот-то раз все будет иначе! Надежда – последний редут его тела перед неизбежным полным разгромом, час которого выберут только они. Наравне с писаными правилами здесь существуют неписаные: «Ты не должен умереть под пытками. Ты будешь страдать столько, сколько мы сочтем нужным. Если ты умрешь, за тебя будет страдать другой».

– Будем как братья, – шепчет следователь. – Между нами не должно быть секретов. Вы признаетесь, я записываю. Разве так не будет проще и гуманнее?

Его хозяин. В это тоже надо верить – что сидящему перед ним не чужда человеческая порядочность. Тот, кто приглашает тебя к себе в комнату и предлагает чаю, не может быть совершенно лишен доброты. Рассудок Туня словно раскололся надвое: одна половина спорила с другой. Должна же быть в следователе частичка гуманности, к которой можно воззвать! «Будем как братья…» Да, давайте! Тунь попытался кивнуть, но боль пронзила шею и затылок до самой макушки. Он помнит дубинку, оставившую эту боль. Он отчаянно хочет угодить своему хозяину – сотрудничать, как они это называют, но молчание забивает горло. Страх издевается над ним, смеется: думал, сможешь меня пересилить?

Вдруг до него долетает порыв воздуха – человек перед ним с размаху бьет ладонями по столу так, что дребезжит чайный поднос:

– Говори!!

Черная кепка падает на пол, гвоздь с дребезжанием катится по полу, оставив неровную дыру в штукатурке. Тунь чувствует себя, как это отверстие – ничтожным, но совершенно разбитым. Его тело – омут боли.

Когда все вновь успокаивается, следователь говорит заученно-монотонно:

– Начнем с простого вопроса, – он делает еще глоток чая и полощет им рот, прежде чем проглотить, словно оттирая неприятный вкус с языка. – Какой сегодня день, товарищ?

Тунь не помнит. Год – да, помнит, семьдесят восьмой, следователь сам назвал, но сегодняшнего числа не знает. Не знает! Наступает новая волна паники – он помнит только, что уже был в похожей комнате – сегодня утром, вчера, позавчера, всю неделю – и много раз слышал те же вопросы, то же отсутствие логики. «Вы здесь, потому что вы виновны, вы виновны, потому что вы здесь». Тунь почувствовал, как туже стягивает щиколотки, и догадался – это не муравьи, а провода. Где-то здесь в комнате, он помнит, есть автомобильный аккумулятор. Тело конвульсивно, неподконтрольно дергается – остаточный эффект электрического тока с прошлого допроса. Тело помнит, даже если ум не улавливает смысла.