полицейский, который сегодня весь день бегал по тому убийству и допрашивал какого-нибудь Ваньку Козыря:

– Твоих, подлец, рук дело? Твоих? На какие деньги три дня пьянствовал?

Быть может, тот же самый полицейский стоит теперь «в наряде» у аристократической церкви и «успокаивает» публику:

– Не толпитесь!

Придет ли ему в голову, при виде блестящего офицера, усаживающего в карету свою молодую жену, укладывающего ее длинный белоснежный шелковый шлейф, – придет ли ему в голову:

– А не он ли старуху зарезал?

Да если бы и пришла такая мысль, полицейский сам бы себя отправил в сумасшедший дом: грабителей ищут там, внизу. В грязи. Он напачкал там кровью.

Это случилось в стране, в которую он больше никогда не вернется. Они там как-нибудь разберутся. Кого-нибудь за это осудят. Или так оставят дело: за нерозыском.

Это их дело. Он оттуда уехал навсегда.

Или: ростовщик его завтра из этих сфер сдернет, бросит туда, вниз, и вываляет в грязи.

– Бедняжка! Он тянулся за нами и делал долги! Хотел жениться на одной из первых невест в «свете», чтобы заплатить чиновнику.

И все это поднимется во весь рост своих дурацких денег, родства, связей.

Что перед этим его ум, энергия, воля, желание, умение трудиться?

Копошись там, внизу, в грязи.

Ум? Употребляй его на искание места.

Карьера? Получишь через год 15 рублей в месяц прибавки.

И Герман убил. Пусть ищут там, внизу.

V.

Мог ли К. Х. Ландсберг расстаться с высшим светом, с которым он уже сроднился в мечтах? Когда он и с Сахалином не мог расстаться?

– Почему же вы не бросите этого проклятого острова? Ведь вы уже имеете на это право! – спрашивали у него.

– Что же, я здесь даром, что ли, прожил? Должен я за это что-нибудь получить?

И он не уезжал с «проклятого острова». Пока не добьется своего.

Если на каторжном острове он мечтал о миллионах, – как далеко заходили его мечты там, в Петербурге, в высшем обществе?

VI.

Это было одно из заранее обдуманных убийств. Это не было сумасшедшее преступление, совершенное зарвавшимся, потерявшим голову офицером. Это было холодное, «головное» убийство.

Когда оно было обдумано?

На допросе К. Х. Ландсберг сказал:

– Я приехал с войны. Если можно убивать и приготовлять гибель тысяч людей, почему же нельзя совершить убийство тогда, когда это нужно?

Это не был просто убийца. Его голова работала над разрешением мысли «высшего порядка»: о позволительности необходимого убийства.

И он получил ответ на войне. В траншеях под Плевной, приготовляя гибель возможно большему числу людей. При виде того, как рвались гранаты и убивали десятки людей. Под залпы батарей. Под тщательной проверкой прицела.

Среди стонов и воплей у него созрел ответ: все можно.

Дело не в факте. Дело в цели. Я – талантливый, умный – мне это мешает. Устранив это – я, талантливый, умный – сделаю многое.

Можно? Все можно!

Достоевский тут, на этом месте дела Ландсберга, создал Раскольникова с его «Наполеоном» и «насекомым». С этого момента Ландсберг, прототипом которого был Герман, стал прототипом Раскольникова.

Но тут есть и другая сторона.

Характерно, что мысль об убийстве приходит прототипу Раскольникова благодаря войне.

– Привычка сделала его равнодушным! – как говорит Гамлет про могильщика.

Привычка к убийству!

Всякий криминалист вам скажет, что это давно известная, азбучная истина: число преступлений после войны всегда страшно повышается.

Особые ужасы нашей революции, бесполезные и неизбежные, объясняются тем, что этому предшествовала война.

Порт-артурская, ляолянская, мукденская гекатомбы приучили ум, воображение, нервы к целым горам трупов.

Жизнь подешевела. Ужасы войны, ужасы революции – отсюда кровавый кошмар всех этих непрекращающихся убийств, жестоких, часто самим убивающим ненужных, бесцельных.

И никакие наказания не будут действительны до тех пор, пока не сгладятся, не исчезнут живые воспоминания о войне и революции. Пока снова в глазах людей не вздорожает жизнь.

И если бы сейчас вспыхнула европейская война, она сопровождалась бы революцией такой же жестокой, как жестока была бы теперешняя война. И затем бы эта жесточайшая из революций выродилась бы в колоссальную серию жестоких единичных убийств– грабежей и убийств-разбоев.

Как выродилась в них великая французская революция. Как выродилась наша.

И великая борьбы под Плевной выродилась в убийство ростовщика Власова. Там, под свист гранат, при виде гор трупов, приготовляя гибель тысяч людей, Ландсберг получил решение вопроса: все можно!

Здесь, над ростовщиком, привел это решение в исполнение.

VII.

Ландсберг, каким я его знал на Сахалине, после лет и лет каторги, остался барином, перед которым весь чиновничий Сахалин был хамьем.

Это был очаровательнейший человек. Все острые углы в нем, его характер, ум закруглялись превосходнейшим воспитанием.

У него был приятный, сдержанный голос. Прекрасные манеры. Мягкая походка. Всегда приятная улыбка. Он был красив. Лицо выхолено. Масса такта. Скромность. Изящество.

Но глаза!

Смеялся ли он всем лицом, говорил ли вам любезности – глаза всегда оставались холодными. Какая-то сталь была в них. Это делало их тупыми.

Он говорил умно, очень умно, чрезвычайно умно – но в глазах светилась какая-то тупость.

– Пренеприятные глаза! – это было мнение общее.

Мне пришло в голову: а какие у него были глаза, когда ОН резал Власова и старуху? Наверное, такие же – холодные, и не то что спокойные, а тупые. Глаза кошки.

Зоологи говорят, что кошка – тупое животное.

Посмотрите в глаза тигра, пантеры, когда они спокойны – какие красивые глаза! Но тупые. Словно великолепно сделанные хрустальные цветные глаза.

Это и есть тупость убийц.

Сострадание есть одно из следствий живости воображения. Чем лучше, ярче я воображаю себе положение, страдание другого, тем сильнее я страдаю вместе с ним, т. е. сострадаю.

Горы трупов под Плевной заставили К. Х. Ландсберга не сострадать чужим страданиям, а математически решать вопрос: можно?

И при виде луж крови, корчей раненых делать одно умозаключение: все можно.

Тупость его заключалась в вере в ум. Ум – все.

Есть тысячи, миллионы людей, которые, не веря в душу, верят в ум. Как будто это не еще глупее! Ум!

Запах, который издает наше мясо. А в мясо входят и нервы. Испортились нервы, и ум завонял.

Ландсберг полагался на ум. Раз ум решил – значит, так и должно быть. Спросил у ума:

– Можно?

Ум посмотрел кругом и ответил: все можно!

Спросил у ума: старика должно?

Ум ответил твердо и определенно: должно.

И убил: раз это умно, почему же не сделать?

Для чего Ландсбергу потребовалось разъяснять целую теорию: почему убивать можно?

Бравада? От бравады этот человек был далек.

Откровенность? Напрасная, ненужная.

Человек, меньше верящий в ум, спросил