Он сжимает мое плечо.

– Готово, – тихо шепчет он. – Держись.

Отец наклоняется к панели, но не нажимает ни одной клавиши.

Я никогда не видела, чтобы он двигался столь быстро. Он хватает тонкую трубочку, которая лежала в бороздке на панели управления, и резко в нее дует.

В грудь – чуть выше сердца, впивается тонкий, как игла, дротик. Грей грузно оседает на пол.

– Давай поговорим, Иден, – произносит отец.

Мои эмоции хлещут через край, в голове царит хаос.

Отец делает мне укол, но стреляет дротиком в Грея.

Он бездействует, пока Пеллегрин клеймит меня волчьей мордой, но не нажимает клавишу активации.

Он дает мне чувствовать боль, но не настроен против меня.

Он заставляет меня считать его мертвым, и я до сих пор не получила никаких объяснений.

– Грей не вспомнит, кто выстрелил, – замечает Пеллегрин.

Кажется, он обращается ко мне. Смутно осознаю, как он возвращает мне на бедро ножны с кинжалом Лонана. Что здесь творится?..

– Дротики обладают амнестическим действием и притупляют воспоминания о том, что происходило непосредственно перед и после потери сознания, – улыбается Пеллегрин. Человек, который только что нанес мне на руку голограмму, смеется! – Мы давным-давно хотели его вырубить.

Реплика Пеллегрина растягивается как полоска лакрицы, длинная и вязкая. Я слушаю. И наблюдаю за отцом. Он перелистывает страницы руководства по выживанию – достаточно высохшие, чтобы не рваться от касаний, – и нервничает, однако он максимально сосредоточен.

– А вы не боитесь, что вас услышат через камеры… Вдруг они увидят, что вы сделали? – спрашиваю я. – Те, другие… которые тут… работают.

Пеллегрин кивает на экраны:

– Уилл, ты что-нибудь имеешь против того, что я сказал?

– Не-а, – отец не отрывается от книжки.

– Ясно? Не-а. Уилл дежурит в одиночку, и ему все равно.

– Временно дежурит в одиночку, – уточняет отец и переворачивает очередную страницу.

– А когда тебя спросят – а это обязательно случится, – просто скажи, что нашла трубку на панелях Уилла. Дескать, ты пыталась защититься, но мы тебя скрутили и активировали. Ладно?

Пытаюсь взять себя в руки.

– Можно, пожалуйста, помедленнее? У меня голова болит.

Уголок его рта дергается вверх, но отец лишь продолжает листать книжку. Я стараюсь переварить информацию, полученную от Пеллегрина.

– То есть вы хотите, чтобы я взяла всю вину на себя?! Они же меня ненавидят, а сейчас вообще…

– Нашел! – перебивает меня папа. – Пелл, ты не торопись. Иден, солнышко, подойди-ка сюда, посмотри.

Он поднимает взгляд и впервые смотрит на меня по-настоящему. Его глаза оживают, вспыхивают, как рассветное солнце – словно он очнулся после холодной бессонной ночи и осознал, что остался жив. Что осталась жива и я.

Какое облегчение!

Отец оказывается рядом в мгновение ока. Я еще привязана к чудовищному креслу.

– Вытащи ее отсюда, Пелл!

Пеллегрин расстегивает ремешки, извиняется. Оковы спадают. Я – свободна, но едва могу пошевелиться. Папа обхватывает меня обеими руками, неловко заключая в объятия. Даже не понимаю, что за эмоции на меня накатывают. Радость, сожаление?..

Наверное, он уже забыл, как это делается. Или забыли мы оба.

Или, может, на тех местах, которыми мы раньше соприкасались, уже красуется зарубцевавшаяся ткань шрамов от ран, что появились, когда нас оторвали друг от друга.

Отец придерживает меня, помогая добраться до стола посреди комнаты, усаживает на мятно-зеленый стул.

– Я бы не отказалась от еды, – выдавливаю я.

– Да, да! – отзывается папа. – Конечно. Да.

Он выдвигает один из многочисленных ящиков стола, и раздается еще один звук, которого я давно не слышала: звук открывающегося холодильника. Ну, в нашем случае холодильного ящика. Папа выкладывает на тарелку груши, сыр бри и зеленый виноград, политый медом, извлекает из соседнего ящика белый багет.

Все это до боли напоминает о том, что я потеряла. Я вспоминаю о тех днях, когда мы сидели за кухонным столом у нас дома, после школы, с Берчем или Эммой или с ними обоими, и перекусывали сыром с фруктами.

Я несколько лет не видела сыр бри. Как и остальные угощения – кроме винограда, которым меня угостили в пещере. А отец имел к ним доступ. Меня переполняют бесконечные «почему?».

Уплетаю еду за обе щеки: как человек, который раньше никогда не ощущал вкус пищи. Серая похлебка имеет поразительную способность влиять лишь на одну область языка.

Ту, что отвечает за горечь.

Руководство открыто на странице, которую я люблю больше прочих – физиология дыхания. «Я сделаю для тебя что угодно».

Она превратилась в сплошную кляксу. Но ее первоначальный вид навсегда отпечатался в моей памяти. Я навсегда запомнила ту историю.

– Моя любимая страничка, – вырывается у меня.

Папа не показывал мне руководство по выживанию – раньше. Поэтому, когда книжку мне передали Волки, она стала для меня неким сундучком с сокровищами моего отца.

На тарелку, прямо на крошки, падает крупная слеза. Я так хочу, чтобы хоть эта страничка сохранила в себе крупицы правды.

И во что мне теперь верить? Не могу принять то, что отец жив. И что он оставался жив.

Что я узнала обо всем вот так.

Нет, хорошо, что он не мертв. Правда.

Хлебные крошки скоро намокнут.

– Присмотрись, милая, – говорит папа. – Что ты видишь?

Страницу с сухими данными о физиологии дыхания. Размытые синие чернила.

И я вдруг понимаю.

Мне помогает стоящая неподалеку банка с цветными карандашами. Они слегка подсвечены зеленым – одно слово тут, другое там, третье чуть ниже. А в месте, где рассказ о свидании отца с мамой почти исчез, появляется четвертое.

НАША ЖИЗНЬ В СОПРОТИВЛЕНИИ.

– Я заключил сделку с Волками, – поясняет папа. – Но они не знают, что я овца – в волчьей шкуре. И Пелл тоже.

НАША ЖИЗНЬ В СОПРОТИВЛЕНИИ.

Осознание растет, растет, растет, пока я, как лунный камень, не вглядываюсь в Землю с высоты. Но как можно вместить в себе чувство размером с целый мир, когда в действительности ты – меньше песчинки, которую даже не видно среди голубых, зеленых и кружащихся белых пятен?

– Что значит «заключил сделку»?! Какую?!

Отец ошеломлен моей внезапной вспышкой. Я уверена, что он должен был ее ожидать… ведь он заставил меня поверить в свою смерть! Раньше мы всегда были близки. А сейчас оба мучаемся саднящей, кровоточащей новой любовью.