быть. А если не был, то вообще всё. Миша, извини за пошлость, но скажи мне, зачем он мужчин барает? Это что, очень приятно – мужчин барать?

– Вот уж не знаю! – хохотнул Шолохов. Потом посерьезнел: – Наверное, какие-то, извини меня, особенности психики. Мягко выражаясь.

– Что-то мы с тобой всё время извиняемся, – она понурилась. – Я замерзла. Я хочу лечь. Подвинься чуть. Дай мне одеяло…

Через несколько минут в дверь постучали.

– После, после! – крикнул Шолохов. – Через час!

– Бандероль-молния! – загудел вежливый, но решительный голос из-за двери.

– Минутку!

Шолохов встал, прошел в ванную, накинул полосатый гостиничный халат.

– Для Хаютиной Евгении Соломоновны, – сказал почтальон, или курьер, или фельдъегерь, или кто он там был, рослый седой человек – пожилой, лет пятидесяти, в полувоенной форме. Вытащил из полевой сумки плоский сверточек.

– Для какой Евгении Соломоновны? – Шолохов поднял брови, изобразил удивление. – В этом номере я один прописан. Я писатель Шолохов. Известный писатель, между прочим. Приехал в командировку из Ростова-на-Дону. Можете справиться в администрации.

– Ничего не знаю, – строго сказал курьер, сунул бандероль в руки Шолохову, достал тетрадь, вытащил из нагрудного кармана ручку-самописку. – Число поставьте. Восьмое ноября одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Время четырнадцать сорок. И распишитесь.

– Как расписаться? – растерялся Шолохов. – Так вот и писать «Хаютина»? Или «Шолохов»?

– Как хотите.

Он черкнул что-то неразборчивое. Отдал тетрадку. Курьер приложил руку к своей фуражке без кокарды и сделал «налево кругом». Спасибо, каблуками не щелкнул. Он был в хромовых сапогах: Шолохов глядел ему вслед, пока он не скрылся за поворотом коридора.

Закрыл дверь, вернулся в номер.

Женя стояла посреди спальни.

– Что такое? – шептала она. – Что такое? Они всё знают?

– А ты как думала? – и протянул ей бандероль.

Она дрожащими руками сломала, искрошив, сургучную печать, разорвала бумагу.

Там был аптечный коробок, перетянутый резинкой, и расписной медвежонок из папье-маше на пестром шнурке – наверное, старая елочная игрушка.

– Смотри ты, – сказал Шолохов, – какой миляга! Вот тебе как раз на елочку. Елки-то теперь можно!

Повертел медвежонка на пальце.

Женя вдруг села на ковер и заплакала.

– Смешно, – сказала она. – Сколько раз я хотела покончить с собой. Сколько раз меня из-за этого клали в санаторий. Сколько раз я говорила, такая вся отважная и смелая, что не боюсь смерти! А сейчас боюсь! А сейчас не хочу! Не хочу…

– Женя, при чем тут?..

– Это знак, – она протянула руку, он машинально передал ей игрушку. – Условный знак. Мне еще в прошлом году сказал Николай Иваныч. В случае чего пришлю вот этого мишку. И таблетки.

– Ах, таблетки! – Шолохов схватил коробок, побежал в туалет, с теньканьем вытряхнул их в унитаз, спустил воду. – Вот твои таблетки! Не дури! Вставай.

– У меня таких таблеток дома полон шкаф. Миша, ты ничего не понял. Но я все-таки попробую позвонить… Всегда остается какое-то дурацкое «вдруг».

– Николаю Иванычу?

– Нет.

– Товарищу Сталину?

– Нет, я ему уже писала письма. У меня много друзей, Миша, ты же знаешь, – она поднялась с ковра, стряхнула с голой попы красно-коричневые колкие крошки сургуча.

Подошла к телефону.

– Наверное, всё прослушивается, – сказал он.

ЭПИЗОД 156

Гостиница «Националь» и приемная Главсевморпути.

– Наплевать… – она набрала номер. – Алло? Главсевморпуть? Отто Юльевича, пожалуйста. Евгения Ежова. Да, всё понятно, извините… – Обратясь к Шолохову, пояснила: – Он в длительной командировке.

ЭПИЗОД 157

Гостиница «Националь» и редакция журнала «Огонек».

Набрала новый номер:

– Приемная главного редактора? Товарища Кольцова позовите к телефону… Евгения Ежова, из журнала «СССР на стройке»… Ах, редколлегия. Понятно. Спасибо. Я перезвоню.

ЭПИЗОД 158

Гостиница «Националь» и квартира певца Утёсова.

И еще раз набирает номер. Гудки, ответ:

– Леонида Осиповича, будьте так любезны… Ежова Евгения. Ах, на гастролях… Извините, что побеспокоила. Передавайте привет.

И наконец:

ЭПИЗОД 159

Гостиница «Националь» и кабинет на киностудии.

– «Мосфильм»? Сергея Михайловича, срочно!.. Ежова Евгения, супруга наркомвнудела и генерального комиссара госбезопасности товарища Ежова! Ах, он монтирует фильм… Извините. Нет, нет, ничего.

ЭПИЗОД 160

Повернулась к Шолохову.

– Врут, собаки. По голосам слышу. Тем хуже… Вот если бы все сразу: и Николай Иваныч, и Шмидт, и Кольцов, и Утёсов, и Эйзенштейн, и сам Шолохов – хором бы попросили товарища Сталина: не трогайте Женю… Но разве дождешься? Пастернак бы смог. Но я ему не понравилась. Бабелю и Бендеру звонить не буду, они никто. Ба и Бе, сидели на трубе. Миша, что мне делать? Я, конечно, умру, я уже не боюсь, я сама всё сделаю. Но вдруг… Понимаешь, вдруг? Вдруг есть какой-то выход, а я его просто не вижу?

Шолохов взял со стола новое издание «Поднятой целины». Полистал, открыл нужную страницу. Уселся на диван:

– Я тебе почитаю один отрывочек. По-моему, удачный. Написано, честное слово, неплохо. Живописно! Вот, гляди. То есть слушай: «Как камень-самородок, недвижный и изжелта-бурый, беркут отдохнет перед вечерней ловитвой и снова легко оторвется от земли, взлетит. До заката солнца еще не раз серая тень его царственных крыл перечеркнет степь. Куда унесут его знобящие осенние ветры? В голубые предгорья Кавказа? В Муганскую степь ли? В Персию ли? В Афганистан?»

Захлопнул книгу, кинул обратно на стол.

– Что это, Миша? – она ничего не понимала, только хлопала мокрыми глазами.

Притянул ее к себе, обнял, повалил на диван, стал двигаться так, чтоб скрипела рама и звенели пружины, и зашептал в самое ухо:

– Москва – Махачкала. Махачкала – Красноводск. Красноводск – Ашхабад. Там двадцать верст до границы с Ираном. Ты пока еще Ежова. Ты – жена железного наркома Ежова. Тебе продадут любой билет. На границе всегда есть окно.

– Сумасшедший…

– Последний твой шанс. Пора уходить.

– А ты? Ты со мной поедешь? Уйдешь?

– Да! – беззвучно выкрикнул он.

Она обняла его, красным ртом приникла к его губам. Потом отпрянула:

– А я – нет.

– Отчего же? – он даже оскорбился.

– У меня пятилетняя дочь. Забыл? Если я ее заберу с собой, они сразу всё поймут.

– Она тебе не родная.

– Я к ней привыкла. У нее другой матери нет.

– Она так и так пойдет в приют.

– Пусть у нее отнимут маму. А не чтоб мама сама ее бросила.

ЭПИЗОД 170

Апрельским вечером 1940 года мужчина среднего роста, в надвинутой на брови то ли кепке, то ли фуражке, в сером длиннополом пальто, если присмотреться – в цивильном, но издалека похожем на форменную шинель, с узким портфелем, который мельком можно принять за полевую сумку, – вошел в подъезд дома номер три по улице Фурманова. Пешком поднялся на четвертый этаж, позвонил в квартиру номер 44.

Долго ждал. Хотел позвонить еще раз, но услышал шаги.

– Кто там? –