с наказным атаманом, графом Граббе. А чтоб в революцию чистеньким попасть, как раз восемь лет себе срезал. Будто тебе в семнадцатом году и вовсе двенадцать лет было. А так ведь, на самом-то деле, ты повоевал и в ту войну, и в эту… Казачий подхорунжий, барон Штольберг фон Шлоссберг, вот кто ты такой. Тоже Михаил, что особенно удобно. Хотя Робертович. Но это уж не так важно.

– Смешно! – сказал Шолохов, не зная, что и сказать.

– Обхохотаться, – кивнул Бендер.

– Не докажете.

– Опять на вы! К чему эти церемонии! Я же знаю, чью метрику ты взял. Мишки, сына Авдотьи Шолоховой, нашей кухарки. Его ваши же порубили. За еврея приняли. Такой черненький, носатенький. Наша Дуня его от отцова брата прижила, так что отчасти, увы, да… Жалко мне тебя, Миша. Уж больно ты наше племя ненавидишь. Вот и не выдержал. Проболтался.

Шолохов налил себе рюмку. Встретился глазами с Бендером. Тот поднял свою. Они молча чокнулись, выпили. Будто обо всем договорились.

– Пора уже к коллегам, – Бендер кивнул в сторону того стола, где сидели Олеша, Булгаков и прочие.

– Да, да. Я сейчас. Закушу немного, я с утра голодный, – сказал Шолохов.

Он толсто намазал хлеб икрой, налил себе еще рюмку. И еще одну. Поглядел на часы. «Так я напьюсь совсем, а тут свидание… Ну и ладно! Не в бабах счастье!» Выпил шестую.

Потихоньку отпускало.

ЭПИЗОД 144

Номер был роскошный – двухкомнатный люкс. В трехкомнатном люксе по соседству, как рассказывал портье, почти месяц жил Ленин. Сейчас там поселился известный иностранный писатель. Флюгер и говнюк за гонорары в золотых рублях. Не дай бог с ним встретиться, и вообще скорее бы домой, в станицу, к родному тихому Дону.

Шолохов не стал запирать дверь. Разлегся на диване в гостиной. Закурил. Вспомнил, что вдова Ленина, уродливая злобная старуха, на фотокарточках из революционной молодости была очень даже ничего. Сейчас Жене Ежовой, она же Хаютина Евгения Соломоновна, уже за тридцать. Но всё равно она прекрасная. А какова она будет в пятьдесят, в шестьдесят, в семьдесят, если доживет? Грустно.

Дверь тихо открылась. Женя, в узком платье и в шляпке с густой вуалью, скользнула в прихожую, сбросила ботиночки и в одних чулках, быстро и бесшумно, едва постукивая чудесными своими пяточками по ковру, бросилась к нему.

– Дверь запри на ключ! – сказал Шолохов.

– А почему не «здравствуй, любимая»?

– Мы уже здоровались по телефону.

– Опять напился?

– Не напился, а выпил. С братьями-писателями. Всё из-за тебя. Пришла бы ты сразу…

– Я бы пришла! – она присела на корточки перед диваном, обняла его за шею. – Сам понимаешь, вырваться не всегда легко. Не поверю, что ты так просто скучал по мне, что даже напился. Что случилось? В чем дело?

– Ерунда, в сущности. Есть тут такой якобы писатель. Товарищ Бендер. Он обвинил меня в антисемитизме! Меня! – и он, приподнявшись на локте, поцеловал Женю прямо в нос и рассмеялся.

Она рассмеялась в ответ:

– Если бы он знал!

– Не так уж это смешно. Это, Женюра, тяжелое политическое обвинение, – Шолохов снова стал серьезен. – Товарищ Сталин на днях сказал, что антисемитизм в СССР карается смертной казнью.

– Вот и хорошо! – сказала Женя.

– Что хорошо? Что людей расстреливают?

– Хорошо, что товарищ Сталин заступился за нас.

– За вас?! – возмутился Шолохов. – А кто за нас заступится?

– Миша, хватит! – Женя ничего не поняла. – Я тебя люблю! Времени мало!

Она стала раздеваться. Сняла кофточку, расстегнула пуговицу на юбке и продолжала говорить:

– А вот товарища Бендера я знаю, представь себе. Позавчера случайно познакомились. Он меня просил замолвить словечко за одного своего старого знакомого. Нет, не писателя, не морщи лоб! Не хмурься, Мишенька. За шофера, представь себе. Шофер в гараже Совнаркома. Был даже три месяца шофером Николая Иваныча.

– Тоже еврей?

– Нет-с! – Женя сбросила комбинацию и отстегивала от тончайших шелковых, бежевых в желтизну чулок латунные подвязки своего кружевного французского пояса, надетого снизу золотистых узеньких трусиков. – Представь себе, поляк. Фамилия Козлевич. Зовут Адам то ли Сигизмундович, то ли Казимирович. Его две недели назад взяли.

– Ого!

– Что тебя так удивляет? – Женя скатывала левый чулок со своей смуглой чуть пушистой ножки. – Всех берут!

– Меня удивляет, как это ничтожество Бендер смог подкатиться к супруге наркомвнудела товарища Ежова.

– Через Бабеля, – Женя чуть покраснела и опустила глаза, рассматривая свой педикюр и шевеля пальчиками.

Потом принялась за правый чулок.

– Но как этот Козлевич мог добраться до Бабеля?

– Миллион способов! – она закинула руки за спину, расстегивая пуговки лифчика.

Шолохов с удивлением, с особой, ощущаемой им самим писательской наблюдательностью, следил за собой – как в нем борются три чувства: мужское желание, мужская же ревность и просто человеческое любопытство. Он знал, что Женя живет еще и с Исааком Эммануиловичем. Кстати, настоящий талант, хоть и еврей евреевич… Но уж Бендеру тут точно не обломится.

– А вот скажи, моя прекрасная. Вот ты еврейка. С кем тебе лучше… С человеком твоего народа… или… с иноплеменником?

– Скажу через полчаса! А ну раздевайся!

ЭПИЗОД 147

Адама Козлевича допрашивают в НКВД.

Следователи Иванов и Павлов.

Иванов – коренастый, черноглазый, смуглый, носатый, густобровый, с синеватыми от щетины щеками. Говорит тихо, медленно и рассудительно, с сильным «балтийским» акцентом; так в анекдотах изображают латышей или эстонцев.

Павлов – бледный, долговязый, тонкопалый, платиновый блондин со светло-голубыми глазами. Говорит громко, торопливо и горячо, с «кавказским» акцентом, тоже сильным до нарочитости, при этом энергично жестикулирует.

Козлевич весь в синяках и кровоподтеках, губы разбиты, трех передних зубов не хватает.

Иванов: Почему вы не хотите признаваться?

Павлов: Признавайся, выродок!

Иванов: При этом я понимаю, что вас завербовали против вашей воли. Возможно, вы не вполне сознавали, какой урон вы наносите Стране Советов. Наверное, поначалу вы думали, что всё это так, просто разговорчики… Это была ошибка.

Павлов: Ты продался за злотые, сука! За эти злотые ты продал родину! Тебя пристрелят под забором, как бешеную собаку!

Иванов: Я почти уверен, в случае чистосердечного признания и искреннего раскаяния суд найдет возможность для снисхождения.

Павлов: Подписывай! Скотина, мразь, людоед!

Иванов: Подпишите, пожалуйста, гражданин Козлевич, ну что вам стоит, в самом деле?

Козлевич: Я ни в чем не виноват. Я не шпион.

Павлов: Шпион, шпион! Вина доказана!

Иванов: Однако допустим, что не всё так ясно и просто. Предположим, что всё гораздо, гораздо сложнее… Но вы ведь любите свою советскую родину?

Павлов: Отвечай, сука!

Козлевич: Да. Я здесь родился и вырос.

Иванов: Вы готовы пожертвовать собой ради СССР?

Козлевич: