– Да мы самую малость, княже! – попросил Бусыга.

– Ни вина, ни медов, ни ола! – грозно прикрикнул на него Владимир. – В походе ты, а не дома на печи! И не с девкой гулевой в кабаке!

Тяжко вздохнув, отнёс Бусыга бурдюк с вином в обоз.

Тем часом Владимир, призвав к себе Станислава Тукиевича, Година, Столпосвята и ещё нескольких старших дружинников, объявил:

– Не дадим поганым передышки! С рассветом поскачем к Старой Белой Веже! Переймём их тамо!

– Где ента Белая Вежа? – спросил Столпосвят.

– У истоков Удая. На полночь отсель. Невдали. Часа три пути.

Отдав короткие распоряжения и проверив сторожей, расставленных на холмах, Владимир расположился возле одного из костров и предался короткому отдыху. Спал он всегда чутко, трудно было застать его врасплох во время сна. Сейчас же, несмотря на усталость, спать не хотелось вовсе.

– Скажи, боярин! – обратился Мономах к находившемуся рядом Станиславу Тукиевичу. – А жёнка сия, поленица, как в Прилуке очутилась? Я ить её, когда мы со Святополком Полоцк брали, из полона выкупил.

– Давно, уж третье лето в Прилуке она. Боевая жёнка, не одного половчина порубала. Слыхал я, шурина твоего, Эдмунда, подружкою она была. Долго вместях на заставе в Донце[210] служили. Ну а когда Эдмунд иную себе полюбовницу завёл, половчанку пленную, ушла она из Донца. Здесь, в Прилуке, ребёнка родила, девочку. Добрая жёнка поленица сия, токмо вот немая.

– Вот как! А я и не ведал про Эдмунда! – князь удивился. – Впрочем, что в том дивного. Тесен наш грешный мир. Получается, тогда, в Полоцке, я её спас, выкупил из плена, не дал Святополку расправиться с нею, а теперь она меня от смерти спасла. С Елдегой я б, верно, не сладил. Саблей володеет он много лучше моего. Володел, – поправился Владимир.

Он поднялся и стал обходить костры, выискивая поленицу. Нашёл её между Бусыгой и Годином. Женщина была без шелома и прилбицы[211], густые рыжие волосы её разметались по ветру.

– Поедешь со мной в Чернигов? Служить мне будешь? Дочь твою в тереме пристрою, в учение отдам вместе со своими сынами.

Поленица, улыбнувшись, согласно закивала головой.

– Вот и добре, – молвил князь.

Она протянула ему кусок мяса.

– Сама готовила, просит отведать, княже, – пояснил Годин.

У костра они просидели почти до рассвета. С первыми же солнечными лучами снова неслась дружина по степи наперегонки с лихим ветром.

Ещё до полудня показались впереди половцы. Опять была яростная сшибка со свистом стрел и лязгом харалужных сабель. На сей раз Мономах хорошо продумал план сражения. Наскочили руссы на поганых с двух сторон, неожиданными ударами прошили вдоль и поперёк их строй, затем развернулись, ударили вбок. Орда рассыпалась, многие половцы, не принимая боя, бросились в бег. Неожиданным было нападение Владимировой дружины, растерянные степняки потеряли в этой смертельной схватке почти девятьсот человек. Окружённые со всех сторон, оставшиеся в живых поспешно сдавались в полон. Даже страшного дикого сурена не было слышно сегодня.

Случилась Беловежская победа в день Успения Богородицы, 15 августа. Среди пленных оказались старый бек Сакзя, а также отец супруги князя Всеволода, хан Осень. Родство с русским князем отнюдь не помешало степному волку в очередной раз показать свирепый свой нрав. Если Сакзя валялся у Мономаха в ногах, моля о пощаде и обещая за себя большой выкуп, то Осень лишь процедил сквозь зубы:

– Жаль, не зарубил я тебя давеча под стеной Прилука, щенок!

– Прикажи, каназ, казнить этих собак! – посоветовал Мономаху весь в пыли, с окровавленной щекой хан Читей.

Владимир ничего не ответил ему. Уже после, когда пригнали они оборванных половецких пленников в Прилук, он повелел:

– Осеня и Сакзю отвезите в Киев, к моему отцу. Пускай он решает их судьбу! Остальных – в поруб![212] Часть здесь, в Прилуке, оставим, часть с собой в Чернигов заберём! Подождём, может, кого из них родичи выкупят! А не будет выкупа – в рабы!

Много позже в своём «Поучении чадам» князь Владимир Мономах напишет:

«В походе будучи, не ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не предавайтесь, ни спанью; сторожей сами наряжайте и ночью, расставив стражу со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте рано; а оружия не снимайте с себя второпях, не оглядевшись. По лености часто ведь человек погибает».

Навеяны были слова сии едва не ставшей для Мономаха роковой скачкой под Прилуком от вооружённой до зубов свирепой орды. Больше он никогда в жизни не повторит этой ошибки.

…Хана Осеня и бека Сакзю Всеволод отпустил за богатые дары. Тестя своего киевский владетель даже видеть не захотел. Княгиня Анна хоть и просила за отца, но тоже не стала с ним встречаться. В дождливый холодный осенний день умчал хан за Сулу. Скрипел он зубами от злобы и клялся отомстить за свой позорный плен. Увы, клятва его оказалась пустыми словами. Следующим же летом отыскала лихого старого волка калёная стрела. Русская ли, кем ли из соплеменников пущенная, о том история умалчивает. Сведав о гибели Осеня, Всеволод нальёт в серебряную чару терпкого хиосского вина, неторопливо, маленькими глотками, опорожнит её и скажет:

– Что ж, упокой твою душу Господь, тестюшко! Не был ты мне союзником верным, жёг, грабил, убивал! Вот помянуть тебя хотел словом добрым, да доброго ничего ты на земле не оставил!

Сакзя, тот ушёл на берега Донца, к Осулуку. О плене своём старался бек не вспоминать.

…Мономаха же в Чернигове ожидала иная встреча.

Роксана, бледная, с красными от горьких слёз глазами, внезапно явилась к нему в горницу терема.

– Засекли моего Луку поганые! – оповестила она хриплым, прерывающимся рыданиями голосом. – У брода Зарубского нарвались мы на засаду вражью! Сама я едва ускакала, отбилась! Спас меня Лука, на коня усадил, а сам… – Роксана не выдержала и залилась слезами. – Пятеро на него сразу налетело! Ну и… Пал он, серденько моё! Ладо мой!

Владимир стоял посреди горницы, стискивал уста, молчал, понимая, что ничем ей в её горе не поможет, что слова утешения здесь пусты и не нужны. Обнял плачущую женщину, прижал к себе, расцеловал крепко в щёки, молвил наконец:

– Скорблю с тобой вместе!

Едва не силой усадил её на лавку, приказал челядину принести воды. Оставил Роксану у себя в покоях, Гиде и служанкам велел ухаживать за ней, как за болящей.

Что делать, как теперь быть, не знал. В голове стучал всё тот же извечный вопрос: «Неужели я люблю двоих?»

Спустя седмицу Роксана покинула его черниговский дом. Сказала