– Да это не имеет значения! – вскакивая, кричит Элли. – Деньги тут ни при чем! После всего этого обязательно объявятся социальные службы, и они уже не дадут нам спокойно жить.

Клаудия задумывается.

– Что ж, ну, возможно. Но это же только на то время, пока ваш отец не освободится из тюрьмы? Всего на несколько месяцев, верно?

Элли в ярости сжимает кулаки. Клаудия вспоминает слова Крэйга о непредсказуемости северян и думает, не стоит ли его позвать.

– Мы не собираемся ни в чем подобном участвовать. Это совершенно исключено. Мы не животные в зоопарке, которых можно выставить на всеобщее обозрение, чтобы все тыкали в нас пальцами и говорили «о, как это ужасно!». Вы не имеете на это права! Мы вам не принадлежим!

– Но нам принадлежит майор Том. А через него, боюсь, и вы тоже. Или, по крайней мере, ваше общение с майором Томом. У меня ведь есть записи ваших телефонных разговоров. – Клаудия поднимается. – Я не заставляю вас давать свое согласие прямо сейчас. Подумайте об этом. Я позвоню вам перед выходными. Но вы же понимаете, что в этой ситуации есть только один выход.

– Ну вы и тварь! – кричит Элли. – Убирайтесь отсюда!

– Что ж, мне пора. – Клаудия улыбается Глэдис: – Спасибо за чай.

Томас сидит молча несколько секунд, глядя на зернистое изображение Клаудии на мониторе.

– Знаете, она права. Вы действительно тварь.

Клаудия пожимает плечами.

– Я просто выполняю свою работу.

Томас едва удерживается от того, чтобы не изобразить ей нацистское приветствие.

– Они не звонили мне весь день. Это из-за вас?

– Я сказала им, чтобы они не вступали больше с вами в контакт, пока мы не уладим с ними этот вопрос. Я предупредила, что если они сделают это, то я отправлюсь тогда прямиком к журналистам.

Томас сжимает голову руками.

– Почему? Ну почему вы такая невыносимая? А ведь я уже почти начал думать, что вы не совсем безнадежны…

– Это не моя работа – всем нравиться, – сухо говорит Клаудия.

– «Нравиться» тут ни при чем, никто и не собирался заходить так далеко, – бормочет Томас и снова поднимает на нее глаза. – Ну… и что теперь? Вы, похоже, хотите сделать по-своему во что бы то ни стало. Даже зная, какие последствия все это может иметь для семьи. Что ж, в любом случае я не буду давать никаких интервью.

– В этом нет необходимости. У нас есть записи всех ваших телефонных разговоров. Мы можем опубликовать некоторые наиболее увлекательные отрывки из них. Но… – Клаудия закусывает губу. – Может быть, мне вовсе и не придется к этому прибегать.

Томас хмурится.

– Что вы имеете в виду?

– Может быть, у вас есть история и поинтереснее, – задумчиво произносит Клаудия. – Если вы предложите мне что-то более лакомое, то, возможно, меня это вполне устроит. Люди сейчас жадны до трагедий, Томас. На это есть спрос. Так и вижу это в каком-нибудь женском журнале или крупной газете: «Сердечная драма самого одинокого астронавта Британии».

– Да уж, специфический вы человек.

– Не до такой степени, как вы, Томас. Судя по вашему личному делу, у вас в жизни было немало печалей. И я хочу узнать, какие истории стоят за всем этим. Мы можем начать прямо сейчас.

Томас испускает вздох.

– По истории каждую ночь, ради спасения семьи Ормерод? Да вы настоящий Шахрияр, вам не кажется?

Клаудия делает невинное лицо.

– Это кто? Он играет за «Челси»?

Томас задумывается, после чего угрюмо говорит:

– Ладно. Что вы хотите узнать?

Клаудия откидывается на спинку стула.

– Что ж… может быть, начать с чего-нибудь наиболее простого? Почему вы расстались с Дженет, например?

Томас потирает подбородок и затем кивает.

– Хорошо.

Клаудия улыбается.

– Пришло время твоих рассказов, Шахерезада.

С невольным удовлетворением отметив, что Клаудия все же поняла его намек на «Тысячу и одну ночь», Томас некоторое время собирается с мыслями и наконец начинает.

Прежде чем говорить, как все закончилось, Томас должен сначала рассказать, как все начиналось – как он, к своему удивлению, все же решается позвонить по номеру, указанному на визитке Дженет Изон, и приглашает ее в не слишком дорогой итальянский ресторан. Там он узнает, что она на три года моложе него, родом из пригорода Йорка, увлекается йогой, хотела бы завести кошку, но арендный договор ее съемной квартиры запрещает это, кроме того, она обожает романы сестер Бронте, терпеть не может людей, громко прихлебывающих чай, и любит слушать музыку «мотаун».

Дженет Изон также удивляет его тем, что сама платит за ужин (во время которого Томас старательно следит за тем, чтобы ничего не прихлебывать), а потом, когда они садятся в такси, она говорит, что они едут к ней, и называет таксисту свой адрес.

Но еще более удивительное открытие ждет его потом, когда она приводит его в спальню и Томас, по ее указанию, снимает одежду сначала с нее, а потом с себя: он обнаруживает, что не так уж он и плох в постели, и Дженет Изон, как кажется, остается весьма довольна.

Дальнейшее развитие событий кажется вполне естественным: после года таких не-слишком-дорогих ужинов, неплохого секса и неожиданно приятного времяпрепровождения в компании друг друга Дженет спрашивает Томаса, что он думает по поводу их совместного будущего, ведь ей уже скоро тридцать и она не молодеет, и если он предложит ей выйти за него замуж, то она, скорее всего, согласится. После этого Томас делает ей предложение. И она говорит «да».

Они планируют пожениться через год после предложения, но за три месяца до назначенной свадьбы мать Томаса разбивает инсульт. Получив это известие, он не может избавиться от ощущения, что это ее последняя отчаянная попытка удержать его рядом с собой – не потерять его, как она потеряла своего мужа и младшего сына. В такси, по дороге в больницу, Томас мысленно готовит речь для разговора с матерью. Да, он женится, но не умирает же, так что у него всегда будет возможность быть рядом и навещать ее так часто, как она захочет. Томас знает, что Дженет и слышать не захочет о том, чтобы его мать жила с ними, даже если бы они смогли купить дом, где всем бы хватило места, так что он и не пытался заводить с ней этот разговор. Он собирается сказать матери, что после его свадьбы ничего не изменится и они по-прежнему будут постоянно видеться, как и прежде.

Однако, войдя в больничную палату, Томас забывает свою приготовленную речь. Все оказалось гораздо хуже, чем он ожидал. Его мать лежит в кровати сморщенная, с потухшими глазами, с обвисшей половиной лица и скрюченной рукой на впалой груди. Томас принес ей цветы и виноград. Она смотрит на все это стеклянными глазами, он целует ее в сухой, как бумага, лоб и отправляется разговаривать с врачом, который ставит его перед неутешительным фактом: надежды на восстановление нет.