нифеля, а все недоварки собирал в специально приготовленную посуду для последующих опохмелок и чифирозастолий в рядовые дни жизни.

Было весело и демократично. Будто мы знали, чувствовали, что открываются те самые благословенные шестидесятые. Родион благодушно не доминировал, а позволял говорить всем. Вспоминали самые, а потом и рядовые, смешные случаи. Делились, у кого был, опытом по дамской части, рассказывали анекдоты. Больше всех понарассказал Миша. У него был какой-то дефект речи, чуть-чуть, что ли, картавил, или шепелявил, или заикался, но для анекдота это как раз самое то.

Да и чифир — не водка. Это после алкашизма трудно до невозможности пройтись по одной доске, а чифир прямо наоборот — резко активизирует человеческие силы, не только можно и легко пройтись по одной доске, но хочется это сделать. И потоньше, потоньше, где бы канат протянуть… Хочется сделать сальто. Особенно если раньше никогда не получалось. Хочется полететь… и летишь себе.

Многое хочется, и животики надорвешь, как весело хохочется.

Так полетаешь, полетаешь, приземлишься, а ребята, немолодые уже, для меня, малолетки, почти взрослые дяденьки, Коля Стерник, как гном какой, почти до пояса бородатый, а ведут себя… хохочут, об стол головой бьются. Визжат, слюной брызжут, друг в дружку пальцами тычут, перебивают, не слушают, а самим сказать нечего, да и не хочется — все силы в смех уходят.

Стоял над столом неостановимый и беспричинный, если забыть о чифире, хохот. Не успеешь палец показать. Достаточно сказать:

— А теперь я вам для смеха палец покажу…

Не давали ни показать, ни даже договорить, захлебывались, закатывались. Жутко, ненормально смешно.

Анекдоты в большинстве были не очень-то, их и договорить не успевали или конец забывали — ничуть не менее смешно… Гудзенко после каждого анекдота ложился ухом на стол и то визжал, похрюкивая, то хрюкал, повизгивая, только сухопарым своим кулачонком по столу колотил от восторга. Стерник закидывал голову и икал, давился смехом, вокруг рта на густых усах и бороде белая, как сметана, пена, смотреть противно и тошно, но смешно еще больше. Суровый Русанду не только по полу катался, но под кровать закатывался, под вагонку.

Вылазит, на низко, почти налысо постриженной голове налип подкроватный мусор, за живот держится, от непрерывного хохота и неправильного дыхания тяжело икает, из глаз слезы, из носа, не в обиду и не в укор ему будь сказано, пузыри сопливые один за другим вылазят, раздуваются, лопаются и следующий… цепляется руками за того, кто анекдот рассказал, и в несколько попыток:

— Я-не-не-по-по-нял… — и опять с катушек и под кровать за новым мусором.

А мы, один за другим, тоже…

Красильников, если сам рассказал хохотушку, выпрямлялся, поводил кадыком и пыхтел, надувался, еще сильнее пыхтел, свистел-пришепетывал:

— Эттто очень смешно, невозможно как это смешно, ну просто жутко смешно.

Никогда больше не встречал я никакой Новый год так весело и беззаботно.

На свободу

Те, кто спокойно и счастливо живет, могут не читать газет, не интересоваться новостями. Так, только погода если. А в лагере жизнь тревожная. Как-то Хрущев на весь мир сказал, что в Советском Союзе политических заключенных нет. Испуг: а вдруг начнут жизнь со словами вождя подравнивать? Всем нам копец.

Лагерная жизнь полна слухов. Лагерные слухи называются парашами. Чего лично я, пока сидел, не наслушался. Конечно, в основном именно в диапазоне: отпустят — расстреляют.

Обычная параша живет сутки, двое, быстро забывается. Но как-то появилась долгая параша. Амнистия или массовое освобождение. Комиссия из центра работает. Сколько уж потом похоронили, а эта все живет. Но реально ничего не происходит. Тем более не ясно: амнистия — амнистией, но редко из них какая и политических касается. Тем более, по Хрущеву, их и нет совсем.

Однако стали подтягиваться вспомогательные параши. О том, что в Дубравлаге теперь множество лаготделений пустых стоят. Малолеток отпустили, с малыми безобидными сроками, женщин.

Стали создавать бригады из зэков-строителей для реставрации порушенного имущества, генеральной реконструкции и перестройки, для приведения пустующих лагерей в божеский вид. Все для достойной встречи новоселов, которые не преминут снова попасться и прибыть сюда же.

Пошли слухи теперь уже от этих строителей-реставраторов, своих же зэков.

Особенно уморительно рассказывали про работы на женских. Там промзоны — швейные комбинаты. Бабоньки, в основном же как и везде еще довольно молодые, допенсионных лет, вперегонки нашивают себе мешочки. Тканей казенных полно. Вот они и выкраивают себе любимый размер. Технология простая: шьют, набивают кашей и, пока она еще свежая, теплая, наслаждаются под одеялом или в открытую до самых пальчиков. Сбиваются в компашки по половым интересам и запросам и удовлетворяют в групповухе свои естественные и противоестественные потребности.

Проблема одна. Куда эти отработанные мешочки потом девать? Материала и времени на промзоне и каши в столовой полно, зачем мелочиться стирать-сушить. Конечно, большинство спускают в дырки лагерных туалетов, но иным далеко идти неохота. И веселые молодайки, может не все, а самые бойкие и бесстыжие, приноровились забрасывать отслужившие мешочки на крыши бараков. Может, даже соревнование устраивали, кто дальше. И чаще.

Мужики-ремонтеры стали заодно и крыши разгребать. Самосвалами мешочки сгружают, иные по несколько лет там лежали, сгнили насквозь, вонять перестали.

Размеры разные. Иные скромницы махонькими пользовались. Но другие такие пакеты себе мастырили, на несколько порций каши, чтобы внатяг наполнить.

Нашедший такую хоботину мужик ее к своей ширинке наставляет, покачивает, кореша с ног валятся, хохочут, удивляются дамской отваге и ненасытности.

Срок работы комиссии по освобождению заканчивается, а нам официально ни слова. Все на уровне параш.

И тут меня вызывают к начальству. И там в официальной обстановке, как в комсомол принимать, объявили, что комиссия по освобождению организована и уже работает. Из числа врагов народа и партии, политических фашистов к ней будут представлены только малолетки. Администрация лагеря, изучив мое поведение, решила оказать мне честь и передает мои дела на рассмотрение вот этой самой тиходвижущейся комиссии. Ур-р-р-р-р-р-р-р-р-р-а!

На свободу хотелось, как Иванушке из копытца воды напиться.

Из нашего, наиболее молодого по населению из политических лагерей, набралось полтора десятка малолеток.

Сначала к нам из других лагерей подвезли еще несколько малолеток.

Достаточно уже пожилых людей. Особенно один. Худощавый, не очень взрачный, молчаливый человек. Мне он казался не глубоким, даже хорошо сохранившимся старичком. Легендарная личность. Рассказывали, что гулял партизанский отряд противоположной антисоветской направленности, и состоял он поэтому не из партизан, а из бандитов (вроде как разведчик — это наш, а у них — шпион), которые комиссаров вылавливали, коммунистов развешивали. И был в этом отряде сын