на воле хотя бы слышали буквально все ленинградцы. Лагерным парашам и оценкам следует доверять с большой осторожностью, но утверждали, что в знаменитом училище было два настоящих дарования, еще на первых курсах произведенных молвой в гениев. Лагерники в своих рассказах отдавали первенство Родиону, но по ревнивому тону, по частоте упоминания я заподозрил, что другой, его конкурент, был популярнее. Так я впервые услышал имя Ильи Глазунова.

Об этом Илье, как о художнике, говорили хоть и с ревностью за нашего Родю, но с безусловным признанием, а вот о человеке Глазунове рассказывали только плохо. Ни одного сколько-нибудь теплого слова о его моральном облике. «Жлоб», «сука», «прохиндей», «скотина», «прохвост», «сволочь», «подлец», «подонок», ну и, конечно, «быдло». Да, быдло!

Говорили, что они, Родион и Глазунов, сделали одно и то же: отдали свои работы иностранцам во время этого самого Всемирного фестиваля молодежи в Москве. Наш непрактичный неврастеник Гудзенко сунул свой чемодан образцовым битникам-иностранцам из беспечной Франции.

Не то Глазунов!

Тот расчетливо, через подставных лиц, с большой оглядкой, предосторожностями передал свой чемодан непосредственно членам и членшам ЦК дружественной коммунистической партии Италии. В этом ЦК в те времена довольно высокие позиции занимали эстетики и эстетки со своими амбициями.

Они-то и устроили под эгидой «Униты», своей партийной газеты, выставку Ильи Глазунова с восторженной помпой и очень его дружески восславляли и обещали всемерную (всемирную?) поддержку.

Доблестные чекисты облизнулись и стали кусать себе локти и другие труднодоступные места.

Явное из ряда вон выходящее событие — преступление. Подобные уже сколько раз без особого труда подводились под резиновые (снаружи резиновые, а изнутри из колючей проволоки) пункты самой знаменитой 58-й статьи УК РСФСР.

Но взять нельзя потому, что приголубившие Илью Глазунова итальянцы — не простые, а коммунисты, и опять не простые, а члены ЦК. Они могут обидеться и сообща покинуть свою и нашу общую марксистскую платформу. Так и попал Глазунов в долгую, сытую, перспективную личную немилость, но не попал к нам.

А бесшабашные французы тоже исхитрились устроить Родиону выставку. Ему в лагерь привезли и из рук в руки на свидании передали, а он всем подряд показывал каталог своей выставки. Я сам этот каталог несколько секунд в руках держал.

Бу клетик на скользкой вощеной бумаге, сам в себя три раза завернутый. Текст, по переводам солагерников, достаточно лестный. И невзрачные, невразумительные, как Родионовы речи, голубоватенькие одноцветные репродукции.

В лагере Гудзенко рисовал заметно ярче.

Но не в размытеньких рисунках дело. Мистика. Странновато.

Из подземного царства вдруг видишь, что где-то там, под светом, под солнцем, кто-то помнит твоего товарища, думает, что он жив еще. А он уже здесь. Жутковатое, но и радостное ощущение[5].

Просидел Гудзенко уже больше половины из отпущенных ему шести лет. Начальство хорошо знало его и особенно под Новый год необременительно и взаимовыгодно эксплуатировало. Как и раньше, получил Родион несколько заказов на изготовление масок для детей хозяев, простых вертухаев и вольных. Маски без лихого вымысла, так — зверюшки. Медведи, кошки, зайцы, лисички, лягушки.

Родя быстро вылепливал из глины форму. Профессионально, в три приема.

Первое движение — и либо размятая глина становилась на разделочном столе острым конусом для лисы или волка, либо пирожком, под лягушку, либо распластывалась, как грудь у татарки, для медведей и кошек.

Потом второй проход сверху вниз.

Напряженно, как слепой ощупывал. Только слепые ощупывают уже наличную данность, а Родион эту самую данность своей ощупью создавал.

Узкоплечий, хилогрудый, пальцы тоненькие, как детские, а вот несколько секунд потискают — и видно кого.

Так когда-то и Бог, может только медленнее, в первый еще раз, практики не было. Поэтому полный космический день ушел, по нашему счету миллиарды лет.

Если не считать души, кишок, сосудов и нервов, то Родион бы за полчаса вполне управился. Уже после второго прохода невозможно было усомниться, кого именно мастырит Родя.

Третье, самое медленное общупывание завершало картину. Сперва он держал руки в чашке с уже утратившей прозрачность теплой водой, потом все так же, сверху вниз от носа и передних клыков, мощно надавливая на податливую глиняную клавиатуру, доштриховывал улыбки, ямочки, морщинки, пупырышки, не опускаясь до незначительных индивидуальных деталей.

Уже готовую форму я, мелкий помогайло, слой за слоем обклеивал кусочками бумаги из порванных специально для этого советских газет и специально же пропитанных жидким клеем. Соплевидные клоки газет обглаживаются, прижимаются к глиняной форме, пока после шести-восьми слоев не достигается толщина, способная выдержать детское дыхание.

Потом сушка, и опять Родион. Теперь он посуху раскрашивал маски. Краски ему для этого давали казенные (свои он берег для собственных картин). Их было несколько каких-то служебных, незначительных цветов, более пригодных для тюремных стен, чем для детских масок, но Родя справлялся.

А расплачивались чаще всего едой. Пачками чая, которые, в связи с запретом, шли чуть не в десять раз дороже их реальной магазинной цены, и только в сдачу, как мелочью, добавлялись рыбные консервы в томате, плавленые сырки и еще какая-то самая дешевая магазинная пища, употребляемая в виде закуски. Не знаю и не интересовался моей долей, но чувствовал себя полноправным хозяином стола.

Ах какой вышел новогодний стол!

Даже представители дружественно-вражественной «Лимонии» с их шпротами, наборами шоколадных конфет и зарубежными ветчинами, отечественными буженинами и коньячком по 15–20 грамм на брата, когда уже в наступившем Новом году завалили с ответным визитом поздравить, одобрили.

В середине стола — елочка. Не настоящая. Мохнатенькая лапка от елочки. Самим Родионом специально для Нового года украшенная игрушками из глины и серебряных оберток от шоколадных конфет. Каждая — произведение искусства.

Несколько сортов поганых консервов в томатном месиве, кусочками нарезанный сыр, на отдельной тарелке белое, тонко нарезанное сало со шкуркой, а на другой — домашнее, розовое, несколько кусочков всего. Чтобы эта тарелка не пустовала, на ней же кружочки колбасы — красиво, но не на всех, так что приходилось делиться: кому кусочек колбасы, а кому сальце с прожилками.

На кусочках бумаги щепотки соли, на одной так и перец, сигареты двух сортов, и две пепельницы, хлеб по несколько кусков на брата, сахар в фунтиках по четыре чайных ложки на человека, у тарелки каждого по яблоку и шоколадные конфеты (как потом выяснилось, все-таки со стола Лимонов, в обмен на чай, в подарок, в долг, на бедность, и так, дуриком, — как раз по две на празднующую душу), ложки, вилки, как у гражданских, и перед каждым банка.

На сей раз не скупились.

Михаил заварил круто и не гонял