контрреволюционного полка, герой-антипионер, антисоветский Володя Дубинин, фашистский Павка Морозов, мальчик-бандит Валя Котик. Вот этот самый мой сосед по Дубравлагу.

Всю его шоблу выловили и растерзали заживо и без разговоров. Большинство, как пойманных власовцев, своими руками, до суда. Кто до суда дожил, тем высшая мера государственной мести, всем без исключения. А он — малолетка совсем, еще и тринадцати не было, когда их переловили. Дали и ему расстрел, и он два года, по лагерным байкам, сидел непосредственно под вышкой, там и поседел.

Какому-то чекисту показалось рано младенца расстреливать. Вроде, была гуманная мысль: пусть дождется в камере смертников совершеннолетия, и тогда уже по всем людоедским обычаям пошлем в расход. Но отменили на короткое время смертные казни, остался он живым. Заменили, как полагается, на двадцать пять, пять по рогам и пять по ногам, и с тех пор он тихо сидит. И теперь ему уже тридцать два. Такой вот малолетка. Может, он тоже книгу напишет.

Со всего Дубравлага набралось ровно 26 малолетних мордовских комиссариков.

За четыре дня до официального завершения работы комиссии, двадцать шестого января, нас погнали на другой лагпункт, где эта комиссия заседала. Не они к нам, а мы к ним. Нас не повезли, а пешком погнали. Вывели нас на железнодорожные пути и повели не знаем куда. На ближайший лагпункт, в соседнюю деревеньку, на край света, на расстрел…

Частный случай массового идиотизма.

Повели нас по рельсам, чтобы не сбиться. Картина такая: конвой как полагается — четыре собаки и одна овчарка, но не как обычно — вокруг нас, а наверху, на самих рельсах, на очищенных от снега шпалах, а внизу по глубокому, по пояс, снегу мы — 26 политических зэков в пешем строю за освобождением.

По шпалам ходить мало кто любит. Кто по пояс в снегу несколько часов подряд гулял, тот меня поймет. Идти, я полагаю, было недалеко, километров пять, едва ли больше. Вели себя удивительно мирно, с конвоем не ругались, не хотели портить биографию, раз уж возможность подвернулась. Конвой попался дружественный, почти доброжелательный, разрешил идти не колонной по два или, тем более, по пять, а цепочкой, и все-таки иной раз подгонял: шире, мол, шаг. Будто мы на лыжах. Надо было к определенному времени попасть.

Переднего, кто лыжню бьет, меняли часто. Далеко ли, близко ли — добрались.

Привели в большую теплую хату, но портянки сушить не обеспечили, снимать обувь запретили — среди членов высвобождающей комиссии оказалась дама.

Стали нас вызывать.

Первый минут через пять выскочил. Освободили! В комсомол принимают степеннее. Вторым или третьим вызвали меня. Как суворовец оболваненный, плюгавенький такой враг народа. Вес — 47 килограмм. Рост — 161 сантиметр. Нечем гордиться. Садиться я отказался, думаю, так быстрее будет.

Незнакомый майор прочитал выписку из моего дела. 54–10, 54–11 УК УССР. И дальше на том же листочке — замечательная характеристика. Спасибо начальству!

Передовик-ударник, встал на путь исправления, сам попросился в отстающую бригаду (гагановец какой! Это они так о моем участии в стиляжно-молодежной 51-й бригаде). Был художником отрядной стенгазеты. Один позорный раз.

Комиссия перешепнулась:

— Осужденный, вы полностью осознали свою вину перед партией, народом и всей страной?

Еще был вопрос.

— Чем думаете заниматься на свободе?

— Работать пойду, у меня мама одна, я обязан. А при возможности буду продолжать образование.

— В технический институт идите, — неспрошенно порекомендовал председатель. — Ближе будьте к простому народу.

Как было бы теперь здесь хорошо, если бы я его, и капитана КГБ, и адвоката Бимбода послушал, и не в МГУ бы поступал на философию, а в какой-нибудь агро-тех-рыб-снаб-обвестехникум.

И меня освободили. Пять минут.

Еще немного об этом. Через пару человек вызвали Ивика, Пла-чендовского, моего подельника. И нет его, и нет. Всем понятно, что если меня отпустили, то отпустят и его, у него по тому же делу срок меньше. Полчаса нет. Час нет. Время к обеду, Ивика нет. Наконец выпустили. Бледный. Выпустили. Освободили.

Ни к кому не обращаясь, сразу ко мне, даже с обидой:

— Все время о тебе спрашивали. Там же, в бумажке от опера, не сказано, что мы кенты-подельники, но они как услышали область, спрашивают, вы такого-то и такого-то знаете? Тебя! — Знаю, говорю.

— В каких отношениях?

— Подельник.

Они снова твое дело достали, перерыв сделали. Меня вывели. Но не сюда, а в какую-то другую дверь, на ту сторону. Через двадцать минут позвали: кто был главный? Кто начал? Каковы ваши отношения в лагере?

От этого рассказа меня начало трясти и я понял, что судьба моя в штопоре и меня снова отпустят, но другим путем, в лагерь досиживать. Однако, видимо, комиссия назад отыграть не имела прав, и решение осталось без изменений.

Изменения произошли, очень даже серьезные, но меня это не коснулось. После Ивика комиссия полтора часа никого не вызывала. Дела перекладывала.

Разыскали всех между собой подельников, а таких оказалось три пары, и дела их рассматривали подряд, сначала того, у кого срок меньше, его освобождали, потом того, у кого срок больший, ему срок обязательно оставляли.

Тут трагическая деталь. Кому отказывали в освобождении, оставляли досиживать, то этим не только срок подтверждался, но как бы даже увеличивался. Малолеток и без этой комиссии выпускали после двух третей.

Комиссия в освобождении отказывает — зэк перестает считаться малолеткой. Отменяется возможность досрочного выхода на свободу.

Это к вопросу о гуманизме. Вот такая вот справедливость.

Такое вот, мать его, милосердие…

Из 26 человек освободили ровно 14.

Вообще-то в жизни мне не везет. Мне кажется, по тексту можно уже было в этом удостовериться. Если очень-очень добиваюсь, не отлучаясь в туалет годами в очередях толплюсь, и получаю наконец, то мятое, порченое. Другого не осталось. Передо мной кассы закрываются на обед и на пересменку, товар заканчивается, правила выдачи изменяются, и мне не полагается.

Но вот в этом важном, важнейшем в жизни деле — свобода — повезло. Иногда и в других случаях везет. Но это надо, чтобы стратегически припекло. Жена, например, у меня на всю жизнь, замечательная. Уехали мы легко. В моей семье это получило специальное имя: Господь за нас!

Господь за нас.

После этого нас повели обратно. Той же дорогой. В той книге у меня тут опять большой кусок, пейзаж. Зимний дневной, зимний ночной. О конвое. Пропускаю. Можно у Довлатова прочитать. У него смешнее. За более чем сорок лет многое навсегда ушло из памяти. Даже интересное, значительное. Пересматривая свою старую книгу, я много пропускаю из написанного там. Не только