восприятия новых политических идей. Тем не менее массовое национальное сознание росло, и политическая проблема национализма стала создавать все больше трудностей для государств и движений, не имевших национального характера.

Большинство наблюдателей европейских событий начала 1870-х годов были, пожалуй, согласны с тем, что после объединения Италии и Германии и австро-венгерского «компромисса» принцип «самоопределения наций» несколько утратил свою взрывчатую силу. Этого не отрицали даже власти Австрии, согласившиеся (хотя и без особой охоты) учесть рекомендации Международного статистического конгресса 1873 года и включить в анкеты переписи населения вопрос о родном языке. Они полагали, что за предыдущие десять лет национальные страсти достаточно поостыли, и этот вопрос можно спокойно учесть при проведении переписи 1880 года. События показали, что они допустили явную ошибку{132}.

Оказалось, что в долгосрочном плане сыграла большую роль не степень поддержки национальных требований теми или иными группами населения, а трансформация самого определения и программы национализма. В настоящее время мы настолько привыкли к этническо-лингвистическому определению нации, что уже не вспоминаем, что оно было разработано, в основном, в конце XIX века. Не вдаваясь в подробности, напомним только, что идеологи ирландского национального движения не связывали ирландский вопрос с защитой гэльского языка даже спустя несколько лет после основания «Лиги защиты гэльского языка» в 1893 г. что примерно до того же срока баски основывали свои требования не на существовании своего языка, а на своих исторических привилегиях; что участники горячих споров о судьбе Македонии меньше всего думали о сходстве македонского языка с болгарским или сербско-хорватским, решая вопрос о присоединении Македонии к одному из этих государств. Что касается сионистов, то они нашли хороший выход, объявив национальным языком иврит, т. е. язык, которым ни один еврей не пользовался в быту со времен вавилонского рабства, а может быть и с более древних. В 1880-е годы этот язык был приспособлен для повседневного общения и одновременно продолжал использоваться для целей богослужения и богословия как язык религиозных ритуалов и науки, который стал символом единства сионистского движения; переработка языка сопровождалась составлением его словаря, в который включили и термин «национализм», переведенный на древнееврейский язык.

Все сказанное не означает, конечно, что до указанного времени язык не считался важным национальным признаком. Он оставался критерием определения нации, наряду с другими признаками; но, вообще говоря, чем меньшее значение ему придавали, тем крепче было коллективное самосознание массы людей. Язык не был полем идеологической борьбы для людей, которые на нем разговаривали; к тому же было практически невозможно проконтролировать, на каком языке говорили матери со своими детьми, жены — с мужьями, соседи — между собой. Язык, на котором разговаривало большинство евреев, называвшийся «идиш», не имел никакого идеологического значения до тех пор, пока большинство евреев, использовавших его, а также левые (которые вовсе не были сионистами) не обнаружили, что власти многих государств (включая и империю Габсбургов) отказываются признавать его самостоятельным языком. Другой пример: миллионы людей стали членами американской нации, которая явно не имела этнического базиса; они учили английский язык по необходимости или для удобства общения, не стремясь воспринять английский национальный характер или национальную принадлежность. Лингвистический национализм создали люди пишущие и читающие, а не те, для кого язык был средством общения. «Национальный язык», в котором теоретики находили яркое и существенное выражение характера данной нации, был, как правило, артефактом, который они классифицировали, стандартизировали, модернизировали и унифицировали, для удобства устного общения и литературного употребления, исключая из него «странности», внесенные местными диалектами и жаргонами, свойственные подлинно живому разговорному языку. Основные национальные языки, издавна принятые в своих государствах и применявшиеся и в письменности, и в литературе, прошли эту фазу собирания и «исправления» еще в давние времена: немецкий и русский — в XVIII веке; французский и английский — в XVII веке; итальянский и кастильский — еще раньше. Для большинства языков малых лингвистических групп девятнадцатый век явился периодом великого «упорядочения», когда были созданы их словари и даны рекомендации «правильного» употребления идиоматических выражений. Многие другие языки — каталонский, баскский, балтийские — проходили эту фазу уже на рубеже XIX–XX веков.

Письменные языки были всегда более тесно (если не сказать — обязательно) связаны с определенной территорией и институтами. Национализм, утвердившийся в качестве стандартного варианта национальной идеологии и программы, имел, как правило, территориальный характер и использовал в качестве модели государственного устройства территориальное государство времен Французской революции (или подобный образец), позволявшее осуществлять полный политический контроль над территорией, имевшей четкие границы, и над ее обитателями, доступными такому контролю. Исключение, или своего рода крайность представлял сионизм, имевший явно заимствованную программу, не подкрепленную ни прецедентом, ни связью с действительной традицией, обеспечивавшей в течение тысячелетий постоянное существование, цельность и нерушимость национального сознания еврейского народа. Сионизм предписывал евреям приобрести территорию (пусть даже заселенную другим народом); считалось необязательным, чтобы евреи имели какие-то исторические связи с этой территорией — подобно тому, как им рекомендовался язык, на котором они не говорили уже тысячи лет.

Идентификация нации по строго определенной территории создала такие проблемы в регионах массовой миграции, да и в других районах мира, что пришлось разрабатывать другое определение национальности; это было актуальным в первую очередь для империи Габсбургов и для еврейской диаспоры. Предлагалось считать национальной территорией не тот участок земли, к которому люди были привязаны в своем сознании, а землю, на которой, волей обстоятельств, оказались люди, считающие себя членами данной нации. На этой земле они должны пользоваться правами «культурно-национальной автономии». Таким образом, появились «географическая» и «человеческая» теории нации, сторонники которых увязли в бесконечных озлобленных спорах, столкнувших между собой социалистов разных стран и даже евреев-сионистов с евреями — сторонниками Бунда[47]. Ни одна из теорий не была признана удовлетворительной, хотя «человеческая» теория принесла меньше вреда. Она, по крайней мере, не предписывала своим сторонникам сначала завладеть территорией, а потом привести ее население в должное состояние по национальному признаку; как говорил Пилсудский, ставший главой новой независимой Польши в 1918 году: «Государство делает нацию, а не нация делает государство»{133}.

Сторонники нетерриториальной теории были почти полностью правы и с точки зрения социологии. Конечно, люди, мужчины и женщины (не считая членов кочевых племен и диаспор), бывают обычно глубоко привязаны к определенному участку земли, который они называют «родиной»; особенно если учесть, что в течение почти всего исторического времени большая часть человечества занималась сельским хозяйством, т. е. была тесно осязана с землей. Но выражение «родная земля» уже не обозначает, в прямом смысле, территорию обитания нации, подобно тому как слово «отечество» не обозначает