Бретани. И наоборот, ни буржуазия, ни пролетариат обычно не находили себе сторонников среди небольших националистических движений малых народов. В Уэльсе подъем лейбористского движения подорвал позиции националистов из организации «Молодой Уэльс», выступавших против Либеральной партии. Что же касается новой промышленной буржуазии, то она предпочитала действовать на рынках крупного государства и всего мира, а не терпеть ограничения малой страны или района. Ни в русской части Польши, ни в Стране Басков (представлявших собой районы высокого развития промышленности крупных непромышленных государств) местные капиталисты не проявляли слишком горячих национальных чувств; а, например, в Генте буржуазия демонстративно симпатизировала Франции, вызывая этим озлобление фламандских националистов. Хотя такое отсутствие интереса к национализму со стороны буржуазии наблюдалось не везде, все же оно было достаточно широким явлением; так что Роза Люксембург даже сделала ошибочное заключение о том, что польский национализм не имел опоры среди буржуазии.

Наиболее неприятным явлением для националистов-традиционалистов было отношение крестьянства, которое всегда придерживалось традиций больше, чем любой другой класс, но проявляло лишь слабый интерес к национализму. Так, крестьяне-баски почти не интересовались делами Национальной партии басков, основанной в 1894 году для защиты местных старинных обычаев от наглых испанцев и безбожников-рабочих. Подобно большинству таких движений, она опиралась в первую очередь на средние и нижние слои городского среднего класса{143}.

Фактически продвижение национализма осуществлялось в те годы в основном силами средних слоев общества, что давало повод социалистам называть его «мелкобуржуазным». Связь национализма с этими слоями позволяет объяснить три его особенности, о которых уже говорилось: непримиримость в вопросах языкознания; требование полной независимости, а не автономии; правую и ультраправую политическую окраску.

Для представителей нижнего слоя среднего класса, вышедших из народных масс, вопросы профессионального роста и применения родного языка были неотделимы друг от друга. С того момента, как общество стало опираться на массовую грамотность, обычный разговорный язык должен был приобрести функции официального языка, годного для написания инструкций и прочих бюрократических процедур; либо превратиться в род жаргона, пригодного только для устного общения, обреченного со временем выйти из употребления и занять место в музее фольклора. Главным средством проверки жизнеспособности языка стало массовое (т. е. начальное) образование; поскольку оно само было возможно только при употреблении такого языка, который могло понять большинство населения. (Между прочим, запрет на употребление в школе валлийского или какого-то другого местного языка или наречия, оставивший столь тяжелый след в памяти местной (валлийской) интеллигенции и ученых, был вызван не тоталитарными замашками господствовавшей нации, а, скорее всего, искренней верой в то, что полноценное образование можно получить только с помощью официального государственного языка; и что человек, знающий только свой национальный язык (не являющийся государственным), неизбежно столкнется с трудностями в своей профессиональной деятельности в общественной жизни.) Обучение же на иностранном языке («живом» или вышедшем из употребления) было доступно только для небольших групп людей, способных уделять ему достаточно много времени, средств и усилий, обеспечивающих получение достаточно хороших навыков.

Следующим ключевым средством применения языка была бюрократическая система, так как, во-первых, от нее зависело решение о придании языку официального статуса; а во-вторых, именно она содержала в себе самую большую группу работников, которым требовалась грамотность. Отсюда все эти бесконечные мелкие стычки, разъедавшие политику империи Габсбургов с 1890-х годов: на каком языке делать надписи на знаках, регулирующих уличное движение в местах проживания людей разных национальностей, да какой национальности должны быть помощники почтмейстера и железнодорожные служащие.

Только политическая сила могла изменить статус малого языка или наречия (которые, как известно, отличаются тем, что на них не говорит армия и полиция). Это обстоятельство и было причиной разных политических мер и контрмер, предпринимавшихся за кулисами переписей населения, проводившихся в тот период (в Бельгии и в Австрии — в один и тот же год, 1910-й, что само по себе являлось достаточно примечательным обстоятельством); переписи были посвящены вопросам распространения национальных языков и проводились по сложным анкетам; от их результатов зависело политическое значение национальных языков. При этом политическая мобилизация националистов, связанная с судьбой национальных языков, происходила в тот самый момент, когда, например, в Бельгии очень быстро росло число фламандцев, говоривших как на своем родном, так и на государственном языке; а в Стране Басков практически прекратилось использование языка басков в быстро выраставших крупных городах{144}. Так что если и можно было обеспечить национальному языку место в обществе с помощью политических мер, то он сам при этом мог оказаться «неконкурентоспособным» в качестве средства обучения и письменных коммуникаций. Этой, и только этой причиной объяснялось существование в Бельгии системы двух официальных государственных языков (с 1870 года); фламандский язык изучался во Фландрии, в средних школах, где он был обязательным предметом до 1883 года. Как только национальный язык получал официальный статус, он сразу создавал значительный круг своих политических сторонников из числа грамотных людей этой национальности. Так, в Австрии Габсбургов значительно увеличилось количество учеников начальных школ: с 2,2 млн в 1874 году до 4,8 млн в 1912 г.; и это означало, конечно, увеличение числа националистов; количество учителей возросло за то же время на 100 000 человек; о них можно сказать то же самое, поскольку это были люди, преподававшие на разных национальных языках.

При этом те, кто получал образование на национальном языке и мог использовать это образование для своего профессионального роста, чувствовали себя в подчиненном и второстепенном положении. Конечно, благодаря знанию двух языков у них было больше возможностей получить работу — если это была низкооплачиваемая работа, которой пренебрегали снобы, говорившие только на одном, но зато привилегированном государственном языке и выигрывавшие при получении высокооплачиваемой и престижной работы. Поэтому возникали требования расширить общение на национальных языках и создать средние школы и даже университеты с преподаванием на национальном языке, чтобы существовала полная система национального образования. Требования создания национальных университетов выдвигались и в Уэльсе, и во Фландрии; в основе их лежали исключительно политические мотивы. В Уэльсе национальный университет был создан в 1893 г.; он оказался в то время первым и единственным национальным учреждением народа небольшой области, не имевшей в пределах своей страны административных или каких-либо других особенностей. Те, для кого главным языком был их родной язык, не являвшийся государственным, практически не имели возможностей пробиться к высшим местам в системе государственной, культурной и общественной деятельности, так как это противоречило порядкам, принятым в обществе. Короче говоря, сам тот факт, что определенный представитель нового нижнего слоя среднего класса (и даже самого среднего класса) получил образование на словенском или на фламандском языке, уже подчеркивал и предопределял