больше место, где живут родители. Раньше «отечество» было местом обитания реального общества людей, связанных между собой реальными отношениями, а теперь это слово обозначает вообще страну с определенным населением, насчитывающим десятки, а то и сотни млн человек. Подтверждение этому можно найти в любом словаре. Так, в испанском языке слово «патриа» («родина») не было тождественно слову «Испания» до конца XIX века. В XVIII веке оно обозначало просто место или город, где родился человек{134}. В итальянском языке слово «паэзе» («страна», «деревня»), а в испанском — слово «пуэбло» («люди», «народ») до сих пор обозначают и деревню, и территорию страны, и жителей деревни, и народ страны. (Здесь можно отметить, что сила воздействия немецкого телевизионного сериала «Родина» была основана именно на отождествлении «большой родины» — Германии с «малой родиной» — горной местностью Хунсрюк.) Национализм и государство стремились использовать чувства людей, связанные с понятиями «родные и близкие», «дом», «соседи», относя их к территории и населению совсем других размеров и масштабов, что превращало эти искренние слова в отвлеченные метафоры.

Обесценивание понятий и ценностей, которые всегда были дороги людям (связанных со словами «деревня», «родные «. «церковный приход» и т. п.), обусловленное утратой их связи с реальным содержанием и реальными чувствами людей, требовало какой-то замены. Появившуюся пустоту постарались заполнить с помощью отвлеченного понятия «нация».

Это понятие неизбежно оказалось связанным с таким характерным явлением XIX века, как «национальное государство». Дело в том, что с точки зрения политика Пилсудский был совершенно прав: государство не только делало нацию — оно было вынуждено ее делать. Правительство теперь общалось с каждым своим гражданином непосредственно на месте его проживания, через своих скромных, но вездесущих представителей: от почтовых служащих и полицейских до учителей и железнодорожных кассиров. Эти люди могли потребовать от гражданина (как и от гражданки!) активного личного содействия государству, т. е. фактически — проявления «патриотизма». В эру растущей демократизации жизни власти уже не могли больше полагаться на традиционные способы исполнения «социального заказа» правящих классов и действовать без определенной системы, опираясь только на религию, служившую во все времена эффективным средством обеспечения гражданского повиновения; теперь они нуждались в новых средствах сплочения граждан, с целью противостояния подрывной деятельности и выступлениям диссидентов. Идея «нации» стала новой религией государств. Она стала «цементом», скрепившим граждан с государством, и обеспечила возможность прямого обращения государства к своим гражданам, для противодействия прочим призывам: религиозным, национальным или этническим, а прежде всего — классовым, поскольку они не были связаны с государством и имели в виду не его интересы, а чьи-то иные. Ведь чем больше вовлекались массы населения конституционных государств в политическую борьбу посредством выборов — тем больше слышалось подобных призывов, обращенных к ним со всех сторон.

Да и неконституционные государства поняли политическую действенность обращения к гражданам на основе национальной идеи, которая стала для них чем-то вроде идеи демократизации, но при этом не была связана с опасностями, присущими демократии; наряду с этим они продолжали призывать граждан повиноваться властям согласно воле Бога. В 1880-е года даже русский царь, оказавшись перед лицом революционной агитации, обратился к политике, которую безуспешно пытался проводить в 1830-е годы его дед, т. е. стал опираться в своем правлении не только на принципы автократии и ортодоксии, но и на национальную идею, мобилизовавшую национальные чувства русского народа{135}. Надо сказать, что практически все монархи XIX века были вынуждены, так сказать, рядиться в национальные одежды, поскольку лишь немногие из них имели национальность той страны, которой они правили. Германские принцы и принцессы (их было больше всех), становясь правителями (или супругами правителей) Британии, Греции, Румынии, России, Болгарии или любой другой страны, где требовалась очередная «голова, увенчанная короной», отдавали дань уважения местной нации, превращаясь в британцев (как королева Виктория), греков (как Отто Баварский), или обучаясь какому-то другому языку, на котором они говорили с акцентом; хотя у них было гораздо больше общего с другими членами этого международного «профсоюза» принцев и принцесс, или, скорее, с членами этого обширного международного семейства (потому что все они были родственниками), — чем со своими подданными.

Экономика эры новых технических достижений и характер государственных и частных систем управления экономикой требовали осуществления массового начального образования, или хотя бы широкого распространения грамотности; и это обстоятельство тоже способствовало укреплению «государственного национализма». Дело в том, что прежние способы коммуникаций, основанные на устной речи, потеряли в XIX веке свое значение, так как увеличились расстояния между властями и подданными государства, а массовая миграция разделила семьи, так что матерей и сыновей, женихов и невест разделяли иногда дни, а то и недели пути. Школа же могла учить детей не только грамотности, но и правильному поведению, свойственному хорошим подданным и гражданам, и государство придавало школе большое значение. До наступления эры телевидения ни один способ ведения пропаганда не имел такого значения, как школьный.

Вследствие сказанного, период 1870–1914 годов был для большинства европейских стран, помимо всего прочего, «эрой начальной школы». Сильно возросло количество учителей начальной школы, даже в тех государствах, где школьное образование и так было поставлено достаточно хорошо. Например, в Швеции этот показатель утроился; и в Норвегии он вырос почти в три раза. Страны, допустившие отставание, стремились наверстать упущенное. В Нидерландах количество учеников начальных школ выросло вдвое; в Соединенном Королевстве (где до 1870-х годов не было государственной системы школьного образования) оно утроилось; в Финляндии выросло в 13 раз! Даже в балканских странах, где неграмотность была массовым явлением, количество учеников начальных школ выросло в 4 раза, а количество учителей почти утроилось. Понятно, что национальная, а это значило — организуемая и управляемая государством система школьного образования требовала укрепления национального языка, на котором можно было также издавать инструкции для населения. К системе государственного образования были подключены суды и государственный аппарат, составившие вместе внушительную силу, которая утвердила язык среди первостепенных признаков национальности (см. «Век Капитала», гл. 5).

Так государства «создавали нации», т. е. укрепляли национальный патриотизм и формировали однородную массу граждан, гомогенизированную (по меньшей мере) в лингвистическом и административном отношении; и делали они это с настойчивостью и рвением. Французская республика сделала из «крестьян» — «французов». Итальянское королевство, следуя лозунгу Д’Азелио, старалось изо всех сил (правда, с переменным успехом) «создать итальянцев» с помощью школ и военной службы, после того как удалось «создать Италию». США сделали знание английского языка условием получения американского гражданства и начали с конца 1880-х годов вводить фактическое поклонение новой «гражданской религии» (единственной, которая не противоречила агностицизму американской конституции) — в виде