— Что значит — иметь дело?

— Наш договор о том, что ты работаешь всегда один, в силе… Он о тебе ничего не будет знать.

— Мне наблюдать за ним?

— И да, и нет, если говорить в обычном смысле.

— Ефим, нельзя ли определеннее? Что нужно делать и сколько я получу за работу?

Они подошли к «Волге». Забыв про противоугонную систему, Ефим открыл дверцу ключом. Завыла сирена, замигали подфарники… Шлайн судорожно обхлопал карманы пальто в поисках брелока. Наконец, вытащил его, нажал на кнопку. Машина затихла. Шемякин помотал головой и сказал:

— У вас продается славянский автомобиль?

— Собственный продан, — ответил, хмыкнув, Ефим. — Езжу на казенном. Кофе?

В термосе ещё немного осталось.

Шлайн был явно поглощен какими-то своими выкладками. Главное, подумал Шемякин, мне ещё предстоит услышать.

— Ты верно подметил, — сказал Ефим. — Самурай. Кодекс чести на уме. Агент он никакой. Но нюх-то, нюх-то… И — авантюрье… Я рассчитываю осторожно… все произойдет как бы само собой… поставить парня в положение, в котором его характер сработает так же, как сработал во внешнеторговом объединении, на службе в банке и потом в этом… как его….

— В кооперативе «Аврора», у вояк.

— Да, там… Тебе, Бэзил, поручаю присматривать за ним. И все. Вмешаешься, когда в этом действительно будет нужда. Для дела. Дело же в том, чтобы вернуть сто восемнадцать миллионов. Охранять бесценную жизнь финансиста — не твоя забота… Будут убивать — пусть. Вздумает опять сбежать — пусть… Вмешаться придется, если придется… сам не знаю при каких обстоятельствах, как и когда. Тебе это подскажет чутье.

— Достоевщина какая-то, — сказал Шемякин. — Конечная цель?

— Когда Войнова начнет корежить желание восстановить попранную в Сингапуре истину, в московском холдинге воленс-ноленс высунет головку из норы тот самый кротик, который обслужил увод миллиончиков изнутри холдинга.

— Туманно все это, — сказал Шемякин.

— Туманней некуда. Больше того, я тебе не назову даже его нынешней фамилии. Если парень сработает без отклонений, ты окажешься не нужен. Верно? А тогда зачем тебе знать от меня больше положенного, так? Ты ведь умный, сам все узнаешь. Если же что, если же что…

— Если же что, то — что?

Выгнувшись на сиденье «Волги», Шлайн задрал полу пальто и достал старый потертый бумажник. Из бумажника извлек пластиковый пакет, перетянутый резинкой. Протянул пакет Бэзилу.

— Ты всегда рад такому, Бэзил… Здесь десять тысяч долларов. Истратишь, если понадобиться. В том случае, о котором мы говорили…. Не понадобится, я отчета не спрошу. Деньги станут твоим гонораром…

Он легонько толкнул Шемякина в плечо. Бэзил потянул ручку двери и выбрался из машины. Ефим со скрежетом воткнул, иначе про «Волгу» и не скажешь, первую скорость, только после этого запустил мотор и зажег габаритные огни. Ездил Шлайн точно так же, как стрелял из своего «Стечкина»…

Поджидая у дома творчества, пока заспанный вахтер с грохотом сбросит по другую сторону двери один за другим тяжелые, словно в тюрьме, засовы, Бэзил Шемякин подумал: «Что Бог ни делает…» Женщина, которую он так трепетно ждал вчера, утром казалась чужой и ненужной. Утром многое из того, что ночью представлялось важным, становится никчемным. Главное — дотянуть до рассвета.

Классик из комнаты исчез.

Бэзил помолился за исцеление жены, посидел за столом перед погашенным компьютером и лег отсыпаться до завтрака.

Снился ему Бангкок…

…Крунг Тхеп, как называют его тайцы, значит «Город ангелов». Небоскребы и золотистые пагоды. Осевшие до надстроек, едва не тонущие в великой грязной реке Чао-Прая баржи с рисом, ползущие мимо старых вычурных дворцов, утопающих в густой зелени, и раскалившихся на солнцепеке небоскребов. Зловонные каналы, замусоренные задворки, травянистые переулки и загазованные проспекты, с рассвета до полуночи закупоренные ползущими автомобилями. Улыбки на лицах и, едва закрыта дверь, лица, омертвевшие от отчаяния. Продажность, не ведающая границ, и беспечная доверчивость. Скопище людей фантастических занятий и рынок профессий, которые не определишь ни одним известным словом. Мешанина звуков и ароматов. Самый перенаселенный город в мире, которым начинается и которым кончается жизнь для миллионов мечущихся людей, мечтающих о ближайшей деревушке с сахарной пальмой как о заграничном курорте.

Жизнь Бангкока всегда представлялась Бэзилу, четверть века бывавшему в нем наездами, а то и жившему по нескольку лет кряду, неким подобием театра теней. Если ты чужак, нужно редкое умение, чтобы оказаться допущенным к пониманию языка темных жестов, где и намек — тоже тень. Такое умение приходит, если вообще приходит, после долгого существования в этом городе, и существования, которое принято называть выживанием. Обычно же испытательный срок тянется и тянется, между тем всякому человеку присущи ошибки, а помимо врожденного такта и нажитого опыта, требуется ещё и здоровье, а уж оно для пришлого в Азии, как говорится, и подавно от Бога.

Иногда Бэзилу казалось, что он и родился-то в Бангкоке…

В конце войны родители вовремя успели забрать его из пансионата для детей малоимущих эмигрантов в Шанхае, куда отец, получив телеграмму от монашенки-китаянки, благоволившей Бэзилу, неделю добирался автобусами из Харбина в обход красных армий. Выхватив «смит-и-вессон», папа заставил убраться с дороги двух околоточных приставов с бамбуковыми дубинками, которые торчали у ворот обшарпанной виллы — там из-за эпидемии дифтерита был объявлен карантин. Потом, когда Бэзил висел у него на груди, обняв руками и ногами, отцу пришлось стрелять под ноги прибежавшему полицейскому подкреплению…

Эпидемия не успела тронуть Бэзила. Отстаивая благодарственную обедню, он удивился, как горячо молится отец. В костеле толкались только китайцы. Босой францисканец с подвешенным на шее ящиком для пожертвований покосился, когда они перекрестились щепотью справа налево, но ничего не сказал. Даже кивнул, когда отец, слегка дернув подбородком в его сторону, как бы спросил: «Ничего, что мы так?»

— Толковый… — бормотнул отец Бэзилу. — Бога, сынок, только дураки делят.

Окна двухкомнатной квартирки, которую они снимали на харбинской Модягоу, старой, заставленной одноэтажками улице, выходили на развороченные груды земли, среди которых стояли трамвайные вагоны без колес. Рельсы разобрали и увезли на переплавку ещё японцы. Это было их последнее постоянное пристанище в Китае, где отец прожил пятнадцать лет. Мама вообще родилась там — в семье кассира Восточно-Китайской железной дороги.

Великий вождь тогдашнего Китая Чан Кайши не подписал Ялтинских соглашений, по которым союзники обязались после разгрома Германии вернуть эмигрантов в СССР. К югу от Великой Стены генералиссимус Чан никого не отдал генералиссимусу Сталину. Предусмотрительные все же убирались из Харбина и Шанхая от греха подальше в Индокитай, а если были связи и деньги — ещё дальше: в Австралию и Канаду. У родителей денег не было. Поэтому путь был один — в Индокитай…