Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Гляди-ка, кто прятался у тебя в ухе. – Валле подносит что-то мне к лицу; оно слишком близко, и я отступаю назад.
Между большим и указательным пальцами у него извивается толстый червяк.
– Подумать только – червяк может прогрызть яблоко с такой тонкой кожицей, как у тебя.
Валле смеется, бросает червяка в туесок, а туесок прячет в карман.
– Рыбу ловить нельзя, – говорю я; горло у меня горит, сердце колотится. – Это Расточительность. Это…
– Тебе надо поесть горячего, – перебивает Валле. – От тебя кожа да кости остались, а в озере полно гольцов. Старейшины согласились сделать исключение. При одном условии: то, что мы делаем сегодня – вообще все, что мы сегодня делаем, – должно остаться между нами.
Пока мы идем по льду, Валле рассказывает, что гольца проще всего ловить на мелководье, там, где берег выдается в озеро, – там лед тоньше. Мы останавливаемся, и он прорубает лед маленькой пешней. Вода с плеском вырывается из лунки, как будто ее долго прижимало ко льду и озеру давно хотелось ее выпустить.
Когда солнце начинает медленно уходить за гору, Валле достает свою удочку.
– Держать надо легкой рукой, – наставляет он, насаживая червя на крючок и опуская приманку. – Можно неподвижно, можно медленно потягивать вверх-вниз, можно тихонько подергивать леску. Главное – постоянно смотреть на конец удочки. – Он осторожно постукивает пальцем по тонкой стальной петле. – Когда кончик согнется или леска начнет подергиваться – значит, попался. Гольцы чаще всего прячутся прямо подо льдом… Вот увидишь: если нам повезет, мы их будем просто выдергивать из проруби. Все равно что картошку или морковь из земли.
Валле прав. Первый голец клюет через пару минут, а вскоре после первого и второй. Рыбины размером с его предплечье, и Валле хватает их руками. У гольца оранжевое брюшко, но кровь темно-красная, как у человека; она растекается по льду, когда Валле расплющивает маленькие рыбьи головы тупой стороной короткой, но тяжелой пешни.
– Теперь ты, – говорит он и протягивает удочку мне.
Я неохотно насаживаю на крючок червя, опускаю мормышку в прорубь и жду. Проходит минута, за ней еще одна или две, а потом я перестаю их считать.
– У меня не получается, – говорю я, все-таки глядя на удочку.
– Получится. – Валле кладет руку мне на плечо. – Просто не торопись.
Он так и стоит, положив руку мне на плечо. Рука вся в серебристых чешуйках и сладко пахнет кровью и рыбой. Но когда петля на удочке немного прогибается, Валле убирает руку.
– Теперь спокойнее, пусть рыба насадится на крючок как следует. – Он коротко улыбается мне из-под бороды. – Пусть заглотит наживку.
Я жду, когда Валле подаст мне знак, и тащу добычу вверх. Моя рыба меньше, чем его, я как раз могу обхватить ее, но чем крепче я держу гольца, тем более скользким он становится. Едва я успеваю вытащить рыбу из проруби, как она выскальзывает у меня из руки и, брызгаясь, шлепается на лед.
– Справишься? – Валле протягивает мне пешню. Тупой конец весь в крови, и я качаю головой.
– Хочешь съесть рыбу – придется ее убить. Если не можешь убить ее пешней, тогда растопчи.
Я киваю, развязываю мешочек с сахаром и сую в рот два последних кусочка. А потом подхожу к гольцу, который бьется на льду.
* * *
Рыбу мы едим, когда над озерцом уже сумерки. Мы сидим на шерстяном одеяле; мне тепло и внутри, и снаружи. Потрескивает огонь, вкусно пахнет гольцом – примерно как когда я поджариваю яйца на плите. Вкус у розовой мякоти маслянистый, голец совсем не похож на яйца. Я ем не потому, что мне хочется, а потому, что так наказали Старейшины.
Размозжить гольцу голову оказалось не труднее, чем насадить червяка на крючок, но у меня до сих пор комок в животе. У гольца были настоящие глаза, я видела, как в них угасала жизнь, когда я топтала его. Потом он лежал мертвый, ожидая, когда его почистят, и глаза у него подергивались белым тонким льдом.
Валле дает мне выпить чего-то крепкого, острого и сладкого; от напитка внутри делается тепло и спокойно. Меня клонит в сон. После еды я ложусь на одеяло и закрываю глаза.
В последний раз мы с Ингаром касались друг друга на заброшенном хуторе почти полтора года назад; я тогда лежала на одеяле примерно так же, как лежу сейчас. Мне снова кажется, что он там, сзади, словно я навсегда сохранила в памяти те прикосновения.
От приятного спокойствия и тепла я погружаюсь в собственные мысли, и когда Валле начинает говорить со мной, его голос звучит словно издалека.
– Помнишь, я говорил, что о наших сегодняшних делах никому нельзя рассказывать? Обещаешь не рассказывать?
Я приоткрываю глаза и в эту щель вижу смутную фигуру – он сидит по ту сторону оставшихся от костра углей.
– Обещаю, – бормочу я.
– Тебе скоро восемнадцать, ты взрослая женщина, – продолжает Валле. – Аста больше не может иметь детей, а Ингар умер. Теперь это наш с тобой долг…
Как приятно лежать, дремать.
Если я смогу сейчас заснуть и увидеть во сне Ингара, то, когда проснусь, у меня на глазах останутся сонные слезки. Я собираю их в чашку, что стоит дома под кроватью.
– Стина, ты слушаешь?
Я начала собирать желтоватый налет, который по утрам, после сна, остается в уголках глаз. Чаще всего мне снится Ингар, и если собрать много золотисто-желтых сонных слезок, они превратятся в большое семя, которое можно будет где-нибудь посадить.
Из семени родится дерево, разрастется, станет большим и пышным. Я назову это дерево Тинтомара.
– Наш долг – сделать так, чтобы деревня выжила, – говорит откуда-то издалека отец Ингара. – Так-то… Хорошо бы ты поняла, насколько это важно.
Дерево принесет плоды, какие-нибудь стеклянные яблоки, я стану есть по яблоку в день, и Ингар будет пребывать во мне, пока мы с ним не станем единым целым.
Пока мы с ним не станем animal coeleste – божественным животным.
– Ложись на живот, Стина.
Я чувствую пальцы у себя на поясе; руки переворачивают мое тело, и голова кружится, кружится.
Не руки Ингара поднимают мне голову, затыкают рот тряпкой, завязывают ее тугим узлом на затылке. Не руки Ингара задирают мне юбки.
Я знаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.
Глава 48
Озеро Клара
Стокгольм, как всегда, заспался после Мидсоммара. Сотни тысяч жителей отмечали праздник
