В итоге в консерватории он провёл всего год – вместо пяти – и обучение так и не закончил, вернувшись домой. Причины остались туманными, но шептались, что его отец счёл увлечение музыкой недостойным своего наследника. И, главное, не слишком мужественным.

Учитывая некоторые наклонности Кейлуса, при дворе хорошо известные, недовольство покойного лиэра Тибеля можно было понять.

Композитором Кейлус считался весьма посредственным. Иных его сочинения и вовсе заставляли морщиться. Где благозвучие, привычная стройность формы, чистые и ясные гармонии? Откуда эта любовь к диссонансам, режущим уши, к мелодиям, в которых отсутствуют простота и естественность? Изломанные ритмы, гнетуще мрачные настроения, неясность композиции, издевательская патология гармонизации… Музыкальная натура Кейлуса Тибеля в приличном обществе единодушно считалась столь же неуравновешенной, больной и извращённой, сколь человеческая. И по всеобщему признанию огромной части его сочинений (за некоторыми удивительными исключениями) больше пристало бы звучать в преисподней, чем на балах и уютных светских вечерах.

Тим же просто считал всё это «приличное» общество сборищем тупых, желчных и ограниченных ханжей.

Увидев, что Кейл сочиняет, он хотел уйти: сбить творческий настрой легко – тем более вестями, о которых Тим собирался сообщить, – а вот вернуть куда сложнее. Но его уже заметили.

– Да, Тим? – выпрямившись и отложив перо, спросил Кейлус хмуро.

Конечно же, он знал: нарушить его творческое уединение в Золотой гостиной секретарь мог лишь по срочному делу. И одного взгляда на лицо Тима хватило бы, чтобы понять – дело это будет нерадостным.

– На табличке сообщение. – Приблизившись, Тим скупым жестом протянул ему небольшой, с ладонь, грифельный прямоугольник. Ноздри пощекотали тёплый аромат кедра и цитрусовая горечь, осевшая на длинных волосах Кейла, прихваченных лентой. – Ты оставил её в кармане куртки.

Такими табличками издавна пользовались для дистанционной связи, и их очень любили люди, воротившие различные грязные делишки. К примеру, как только что узнал Тим, некоторое время назад Кейл связался с «коршунами» лиэра Дэйлиона, заказав им убийство принца, и получил табличку от них. Вторая, парная, находилась у Дэйлиона; одному из них достаточно было нацарапать на табличке послание (чем угодно, хоть чернилами), чтобы оно тут же проявилось на другой. Белыми, точно мелом выведенными письменами.

Ими и была сейчас исчеркана чёрная поверхность.

Тим следил, как Кейл читает сообщение. Довольно подробное, изложенное бисеринками мелких букв. Потом – скупым резким жестом – без единого слова Кейлус сжал табличку в кулаке, заставив хрупкий тонкий сланец брызнуть осколками на пол.

Табличку всё равно требовалось уничтожить, дабы никто не смог обнаружить заказчика, исполнителя или связь между ними. Оттого их и делали настолько хрупкими.

Разжав кулак, Кейлус с брезгливым изяществом отряхнул руку, шевельнув пальцами так, словно смахивал с них воду.

– Ты ведь прочёл? – не глядя на Тима, спросил он.

– Да.

– Даже «коршунам» оказался не по зубам. Надо же. – Отвернувшись, Кейлус уставился на нотные листы, перебирая пальцами по клавишам: легко, касаясь их одними ногтями, извлек стук, похожий на бряцанье костей, но не музыкальные звуки. – Странно… Дэйлион говорит, «коршуны» убиты Мёртвой Молитвой. Но мальчишка не смог бы сотворить её, будь он один. Его должен был кто-то прикрывать. Другой маг. А разведывательное заклинание показало, что живых рядом с ним нет…

Короткий всплеск холодного бешенства уступил место усталости.

– Маг мог телепортироваться к нему позже, – проговорил Тим, удерживаясь от желания высказать всё, что думает по этому поводу – и на что не имел никакого права. – Одновременно с «коршунами».

– Но у малыша Уэрти точно завёлся друг, о котором мы ничего не знаем. Никто не знает. И что ему понадобилось у истока Лидемаль? – Кейлус посмотрел на окно, у которого стоял клаустур. За ним чёрное небо сыпало снег, припудривший сад загородного имения лиэра Тибеля праздничной белизной. – Тим, ты точно никого не видел в его замке?

– Нет. Никого и ничего подозрительного.

Белые пальцы, отчётливо выделявшиеся на чёрных клавишах, замерли.

– Забавно. – Повернув голову, Кейлус посмотрел на своего секретаря. – В прошлый раз ты повторил то же самое. Слово в слово… как нечто заученное.

От того, как пристально в него вглядывались тёмные, так хорошо знакомые глаза – с оттенком бронзы, но без её блеска, – Тиму стало не по себе.

– Клянусь, я не лгу. Не тебе. Ты же знаешь.

Нечто, скользнувшее в его голосе, заставило Кейлуса разом смягчиться. Может, потому что понял – это правда. Может, потому что Тиммир Лейд был последним человеком в этом мире, которого ему бы хотелось пугать.

– Я бы никогда не заподозрил тебя во лжи. – Кейлус коснулся его пальцев мимолётным, извиняющимся жестом. – Просто… хотя нет, вряд ли это возможно. Даже скорее невозможно. – Холёные руки – голубые жилки вен пересекали чуть выпирающие пястные кости – вновь легли на клавиатуру. – Иди.

Тим не стал задавать вопросы. Прекрасно знал: если Кейл захочет, расскажет сам. Когда мысль или подозрение оформится достаточно ясно, чтобы это можно было высказать. Просто отвернулся, и зазвучавшая музыка провожала его, подталкивая в спину.

Забавно. Он точно помнил, что не увидел в саду замка Рейолей никого и ничего подозрительного. Помнил, что проник туда, разведал обстановку и ушёл. Но как?.. В голове были факты, но не воспоминания. Ни картинок, ни запахов, ни звуков.

Впрочем, это пустяк. Нет никаких поводов тревожиться. И рассказывать это Кейлу, естественно, тоже незачем. Ни к чему волновать его подобной…

Клаустур, что пел рождаемой мелодией, заставил его замереть на пороге.

Одна музыкальная фраза показалась Тиму странно, до боли знакомой. Нет, он слышал не её – Кейл ведь сочинял, и Тим никак не мог слышать этого раньше, – но что-то очень похожее. Эта щемящая интонация, напоминавшая скорее низкое пение струн, – Кейл даже в сочинениях для клаустура любил имитировать звучание оркестра; эта печаль, и тоска, и томление, и…

В его ушах всплыл обрывок мелодии, которую действительно извлекали из струн. Где-то. Когда-то. Странное, немного механическое, немного неживое звучание.

Голова взорвалась жгучей, всепоглощающей болью, утащившей Тиммира Лейда в черноту.

***

Ева долго смотрела на открытый виолончельный футляр. Расстегнув липучки ремешка, который Герберт догадался застегнуть вокруг шейки, достала инструмент – и правда целёхонький. Положив себе на колени, как больного ребёнка, погладила пальцами деку, убедившись, что на ней не осталось никаких следов поломки.

Вернув Дерозе в футляр, подняла взгляд на Герберта, чувствуя, как жгут глаза холодные слёзы.

– Я не знал, где должно быть это, – добавил некромант, протянув ей подставку. – Мэт сказал, её вставляют под струны. Даже если так, сам я это делать побоялся.

Мэт, значит…

Ева взяла у него из рук кусок кленового дерева,