Рикардо Рейс вернулся в кабинет, отдернул штору. Марсендаеще не успела спуститься по лестнице. Площадь уже окутывали предвечерниесумерки. Голуби спрятались на верхних ветвях вязов, притаились там, не издаваяни звука, словно были они не голубями, а призраками тех голубей, что когда-то,давным-давно устраивались на ночлег в кроне этих самых вязов или на развалинах,стоявших когда-то на этом месте до того, как убрали их, чтобы появилась здесьплощадь, а на площади — памятник. Марсенда пересекает площадь по направлению кРозмариновой улице, оборачивается взглянуть, сидит ли еще голубь на рукеКамоэнса, и меж белых ветвей цветущей липы различает за переплетом оконной рамыбелую фигуру, если бы кто-нибудь видел это, нипочем бы не понял, не поняла быдаже Карлота, которая, притаившись под лестницей, ждала, не вернется липациентка в консультацию, чтобы, не подумайте чего дурного, поговорить с докторомбез посторонних, но Марсенда даже не вспомнила об этом, а Рикардо Рейс не успелспросить себя, не потому ли задержался он у себя в кабинете.

* * *

Через несколько дней пришло письмо — в конверте того жеблекло-лилового цвета, с таким же черным штемпелем поверх марки, подписанноетем же угловатым почерком, и мы-то с вами знаем, что угловатость егопроистекает от невозможности придержать другой рукой листок писчей бумаги, и, вточности как в прошлый раз, долго медлил Рикардо Рейс, прежде чем вскрыть, иглядел таким же потухшим взглядом на строки, оказавшиеся в точности теми же: Смоей стороны было полным безрассудством и я никогда впредь не совершу такогоопрометчивого мы больше никогда с вами не но поверьте навсегда останетесь вмоей сколько бы лет жизни ни было мне отпущено ах если бы все сложилось иначеесли бы я была старше если бы можно было вылечить да ныне я лишилась последнихи доктор наконец признался что не видит средств что и воздушные ванны игальванизация и массаж все это пустая я ждала чего-то подобного и даже несмогла заплакать и жалею не столько сколько свою руку относясь к ней как кмладенцу которому никогда не суждено будет покинуть колыбельку и глажу ее какнечто мне не принадлежащее подобранную на улице собачонку бедная бедная что снею без меня прощайте друг мой отец по-прежнему на паломничестве в Фатиму и яотправлюсь туда чтобы доставить ему если ему ›то необходимо чтобы жить в ладусо своей совестью пусть думает что такова Божья а против нее ничего сделатьнельзя и даже пытаться поступить наперекор ей друг мой я не прошу вас забытьменя напротив чтобы вы помнили и вспоминали меня как можно чаще но не пишитемне я никогда больше на почту к окошку «Корреспонденция до востребования» атеперь кончаю завершаю, я все сказала. Марсенда пишет совсем не так, онанеукоснительно выполняет все требования синтаксиса и расставляет запятые, какположено, но не забудьте, что письмо читается глазами Рикардо Рейса, а онипрыгают со строчки на строчку в поисках самого главного, пренебрегаясоединительной тканью, одним или двумя восклицательными знаками, сколькими-тотам красноречивыми умолчаниями, и даже перечтя письмо во второй, а потом и втретий раз, не вычитал он там ничего такого, что укрылось бы от его вниманияпри первом чтении, ибо сразу понял все, как все сказала Марсенда. Человекполучает запечатанный конверт при выходе в открытое море и распечатывает егопосреди океана — небо да вода, да доски палубы, на которой он стоит, да то, чтонаписано в письме — и отныне не будет больше ни тихой гавани, где можнопереждать непогоду, ни неведомых материков, которые предстоит открыть, нисудьбы иной, чем у Летучего Голландца, и предстоит ему лишь плавать по волнам,убирать и ставить паруса, откачивать воду в трюме, заводить пластыри и штопатьобшивку, драить медяшку, ждать. Он подходит к окну, все еще не выпуская письмаиз рук, видит гиганта Адамастора, двоих стариков, притулившихся под его сенью,и вопрошает самого себя — а не комедию ли он тут ломает, разыгрывая перед самимсобой некое действо, и в самом ли деле он поверил хоть раз, будто любитМарсенду, и в самой сокровенной глубине души вправду хотел жениться на ней, аесли и хотел, то для чего, и не было ли все это тривиальным следствиемодиночества, всего лишь чистейшей потребностью верить, что и в его жизнивозможно что-то хорошее — любовь, например, счастье, о котором постояннотолкуют несчастные, и возможны ли любовь и счастье для этого Рикардо Рейса, длятого Фернандо Пессоа, не будь он покойником. Да, спору нет, Марсендасуществует, это письмо написано ею, но кто она такая, эта Марсенда, и чтообщего между той безымянной барышней, которую увидел он когда-то в ресторанеотеля «Браганса», и той, ради чьего имени и личности собрались потом мысли,чувства, слова, подуманные, ощущаемые, произносимые Рикардо Рейсом, сошедшиесяв точке, именуемой Марсенда, так кто же она такая, кем стала сегодня, не пеннымли буруном вскипает за кормой корабля и так быстро исчезает вдали? Рикардо Рейсеще раз перечитывает письмо — концовку, где содержится просьба не писатьбольше, и говорит себе, что просьбу эту не уважит, что ответит на это письмо,что напишет и выскажет, а что — пока неизвестно, видно будет, а если она исполнитсвое обещание и никогда больше не пойдет на почту, пусть лежит письмо, пока невостребуют его: не в том дело, чтобы его прочли, а в том, чтобы написали. Носейчас же вспомнил, что доктор Сампайо, как подобает нотариусу, — человек вКоимбре заметный, а поскольку на почтах, как признано повсеместно и широкоизвестно, во множестве водятся исполнительные и добросовестные служащие, тосовсем не исключена возможность, пусть и не слишком реальная, что тайноеписьмецо в конце концов окажется на городской квартире или — еще того хуже — вконторе и вызовет большой скандал. Нет, он не станет писать. А если бы написал— вложил бы в это письмо все, что еще не успел высказать, и не столько снадеждой изменить ход событий, сколько с намерением внятно и ясно дать понять:события эти таковы и столько их, что даже если высказать о них все, ход их неизменится. Но ему, по крайней мере, хотелось бы, чтобы Марсенда знала, чтодоктор Рикардо Рейс, тот самый, кто целовал ее и предлагал руку и сердце, —поэт, а не заурядный врач-терапевт, лишь временно подвизающийся на нивекардиологии и фтизиатрии, что, впрочем, получается у него, несмотря наотсутствие должной научной базы, совсем недурно, если судить по тому, что послеего прихода на вышеуказанную стезю уровень смертности от болезней сердца илегких не взлетел до небес. Он представляет себе, как была бы поражена ивосхищена Марсенда, если бы в свое время он сказал ей: Знаете, Марсенда, а ведья — поэт, сказал бы этак непринужденно, тоном человека, не придающего данномуобстоятельству особого значения, а она, разумеется, оценила бы его скромность,со всем романтическим пылом захотела бы узнать подробности и посмотрела бы нанего нежно и кротко: Этот почти пятидесятилетний мужчина, который любит меня —поэт, вот счастье-то, вот повезло мне, теперь-то я понимаю, совсем другое дело,когда тебя любит поэт, я попрошу его почитать мне сочиненные им стихи, а иные,быть может, он мне и посвятит, поэтам это свойственно, их хлебом не корми, дайпосвятить что-нибудь. И тогда Рикардо Рейс, дабы не вызвать вполне вероятнойревности, объяснит, что женщины, о которых услышит Марсенда, — суть не реальныеженщины, но лирические абстракции, предлоги, измышленные собеседницы, если,конечно, заслуживают звания собеседниц те, кто не наделен правом голоса и даромречи, ведь к музам обращаются не с просьбой говорить, а всего лишь быть, аНеера, Лидия, Хлоя — всего лишь совпадение, я столько лет писал стихи некоейЛидии, неведомой и бестелесной, и вот, вообразите, в одном отеле встретилгорничную, которую звали так же, нет-нет, совпали только имена, во всем прочемони не схожи нисколько. Рикардо Рейс объясняет снова и снова, но не потому чтоматерия — такая уж тонкая и сложная, а потому что боится сделать следующий шаг:какое стихотворение выбрать, что скажет Марсенда по окончании чтения, какоевыражение появится на ее лице, быть может, она попросит разрешения прочестьглазами то, что было выслушано, прочтет и перечтет, по глазам ее будет видно,что поняла, и, быть может, ей помогло понять воспоминание о его словах,прозвучавших тогда, в консультации, когда в последний раз мы были вместе: Я —человек, который сидит на берегу и смотрит, как струятся ее воды, и, можетбыть, надеется увидеть, как поток несет его самого, хотя, разумеется, междупоэзией и прозой существуют определенные различия, и оттого, должно быть, я этовсе поняла так хорошо и с первого раза, а сейчас начинаю понимать так скверно.Рикардо Рейс осведомляется: Понравилось? — а она отвечает: Ах, оченьпонравилось, и не существует в природе отзыва более благоприятного и мненияболее лестного, но ведь поэты — такие привереды: на них не угодишь, этому вотсказали даже больше, чем он заслуживал, сам Господь захотел бы, чтобы подобнымобразом оценили сотворенный им мир, а взгляд его делается меланхоличен, онвздыхает, словно Адамастор, который не в силах вырваться из мраморного плена,где держат его обман и разочарование, превратившие плоть и кость его в утес,обратившие язык его в камень: Почему вы стали так молчаливы? — спрашиваетМарсенда, а он не отвечает.