Ну, вот и добрались. Автобус останавливается, в последнийраз стреляя выхлопами, радиатор кипит, как котел в преисподней, пассажирывыходят, а когда шофер, обернув руки ветошью, отвинчивает крышку, в небоударяет столб пара, воскуряя этакий фимиам механики — солнце шпарит такнеистово, что немудрено, если в голову полезет всякая чушь. Рикардо Рейсприсоединяется к потоку богомольцев, воображая, как выглядит это зрелище снебес: текут вереницы муравьев на все четыре стороны света — четыре основные иБог знает, сколько побочных — расползаясь по местности исполинской звездой, ито ли эти мысли, то ли раздавшийся рокот заставляют его поднять глаза, подуматьо горних высях, о взгляде с птичьего полета. Там, в поднебесье, закладываяплавный вираж, ширяет аэроплан, разбрасывая листочки бумаги — тексты ли молитв,записочки ли от Господа Бога с извинениями за то, что сам сегодня быть несможет и потому прислал вместо себя Сына Своего Возлюбленного, который и такуже успел сегодня свершить на повороте дороги чудо не из последних, бумажки жеплавно опускаются, кружась в безветрии, и богомольцы задирают голову к небу,жадно тянут руки, ловят листки — белые, желтые, синие, зеленые — где, можетстаться, начерчен кратчайший путь до райских врат, а, ухватив, растерянновертят в руках, не зная, что с ними делать, ибо большинство в этом мистическомскоплении народа грамоте не знает, и некто спрашивает Рикардо Рейс, по виду егодогадавшись, что уж он-то умеет читать: Сеньор, чего тут написано, а? — иРикардо Рейс отвечает: Это реклама фирмы «Бовриль», а тот, взглянувнедоверчиво, складывает листовку вчетверо, засовывает ее в самый глубокийвнутренний карман пиджака, недаром же говорится: «Подальше положишь, поближевозьмешь», бумажке же, шелковистой и тонкой, всегда найдется употребление.

Море людей. Вокруг огромной, вогнутой пустоши стоят сотнипалаток, под парусиновыми сводами которых нашли приют тысячи паломников — висятнад костерками кастрюли и котелки, сторожат пожитки собаки, плачут дети, неупускают своего — да и вообще ничего — мухи. Рикардо Рейс с чемоданом в рукепробирается меж рядами палаток, пребывая в некотором ошеломлении от этого дворачудес, размерами приближающегося к городу — натуральный цыганский табор снеимоверным количеством телег и мулов и ослов с израненными — оводам нарадость, слепням на утешение — спинами. Он не знает, куда приткнуться, гдеобрести кров, пусть хоть такой вот, ненадежный и парусиновый, и ведь ясно уже,что нет здесь в округе меблированных комнат или пансионатов, не говоря уж огостиницах, сейчас даже угол не снять — все заказаны заблаговременно, Богзнает, когда. Ладно, будем надеяться, что все тот же Бог не выдаст. Солнцепалит, до вечера еще далеко, и непохоже, что он принесет прохладу, но ведь неза удобствами приехал в Фатиму Рикардо Рейс, а чтобы встретить здесь Марсенду.Чемодан у него — нетяжелый, там лишь кое-какие туалетные принадлежности, бритва,мыльный порошок, помазок, смена белья, пара носок, да грубые, на толстойподошве башмаки, и, кстати, сейчас самое время надеть их, чтоб не причинитьнепоправимый ущерб тем, в которых бродит он сейчас. Марсенда, если она и всамом деле щесь, уж, конечно, находится не в палатке, дочке видного нотариусаиз Коимбры пристали иные пристанища, но — какие и где? Рикардо Рейс отправилсяна поиски больницы, нашел и, горделиво отрекомендовавшись врачом, проник,двинулся сквозь сумятицу и толчею: повсюду — во всех палатах и коридорах, наполу, на носилках, на соломенных тюфяках — лежали вповалку больные, но отних-то шуму было меньше всего, это читаемые родственниками молитвы производилипостоянный жужжащий гул, прорезаемый время от времени душераздирающими стонами,криками, призывами к Пречистой Деве, и хор голосов то вдруг усиливался, делаясьоглушительным, то вдруг стихал, превращаясь — правда, ненадолго — в монотонноебормотание. В больнице было не больше тридцати коек, больных же — душ триста слишком, и каждого надо устроить в соответствии с тяжестью и характеромзаболевания, десятерых приткнули как придется, и, чтобы пройти, посетителидолжны, высоко задирая ноги, перешагивать через них, но вот что интересно —никто сегодня не думает о сглазе или порче, перешагнул, навел порчу, так теперьшагни обратно, снова переступи через меня, только в другую сторону, вот и все,вот и снялась порча, ах, как славно было бы, если бы все беды можно былоизвести таким простым способом. Марсенды здесь нет, глупо даже рассчитывать,что она окажется в больнице, она же — не постельная, не лежачая, а больна у неерука, но если держать ее в кармане, и не заметишь. Снаружи не жарче, чемвнутри, а солнце, к счастью, не смердит.

Людей вроде бы прибавилось, если только это возможно, кажется,что толпа, размножаясь делением, еще умножилась. Громадный черный рой, слетясьна божественный мед, жужжит, гудит, копошится, ворочается, придавленныйсобственной тяжестью. Никого в этом жгучем вареве не найдешь, подумал РикардоРейс, почувствовав, что готов смириться, встретит он Марсенду или нет — совсеми не важно, подобные вещи лучше всего вверить попечению судьбы: угодно ейбудет, чтобы мы встретились — мы и встретимся, даже если будем прятаться другот друга, и тотчас глупыми показались ему собственные мысли: ведь Марсенда,если и приехала, не знает, что я — здесь, стало быть, прятаться от меня небудет, и, значит, увеличивается вероятность встречи. Аэроплан все кружит вподнебесье, в воздухе порхают, снижаясь, разноцветные бумажки, и никто на нихтеперь не обращает внимания, кроме тех, кто только что пришел и для кого это —в диковинку, как жаль, что не поместили на листовку тот рекламный рисунок изгазеты, в высшей степени были бы тут уместны доктор с эспаньолкой и болезненнаядама в рубашке, всем видом своим словно говорящая: Ах, принимала бы я«Бовриль», не была бы такой, а ведь здесь, в Фатиме, хватает тех, кому гораздохуже и для кого склянка чудодейственного снадобья стала бы истинным подаркомсудьбы. Рикардо Рейс снимает пиджак, обмахивает шляпой набрякшее от приливакрови лицо, и, почувствовав внезапно, как свинцовой тяжестью налились ноги,отправляется искать и находит тень, он не один такой — рядом пережидаютпослеполуденный зной и другие богомольцы, пребывающие в полном изнеможении от долгогоперехода, который сопровождался громогласными молитвами, надо ведь восстановитьсилы, потребные для выноса образа Богоматери, для шествия со свечами, длядолгого ночного бдения при свете фонарей и плошек. И Рикардо Рейс немногопоспал, привалясь к стволу оливы, склонив голову на мягкий мох. Но вот оноткрыл глаза, увидел меж ветвей синее небо, вспомнил виденного им на полустанкехуденького мальчика, которому бабушка, наверно — да, конечно, бабушка, по годамкем же ей еще быть? — говорила «сыночек», интересно, что он сейчас делает? — дауж, наверно, разулся, по приезде в деревню первым делом хочется снять, скинутьбашмаки, а потом побежал на речку, и бабушка, вероятно, сказала: Сейчаскупаться не ходи, жарко очень, но он и ухом не повел, да и она не ждала, что онпослушается, мальчишки в этом возрасте жаждут свободы, им невмочь под мамкинойюбкой сидеть, они швыряют камнями в полевых мышей и убивают их без зазрениясовести — зазрения же вкупе с угрызениями явятся потом, да поздно будет, ибодля полевок и прочих зверьков воскресения нет. Все кажется нелепым РикардоРейсу, и прежде всего — эта поездка из Лиссабона в Фатиму, поездка, похожая напогоню за миражем, хотя заранее известно, что это — мираж и есть, нелепо и этосидение под оливой среди незнакомых людей, сидение и ожидание невесть чего, этимысли о мальчике, которого видел мельком на сонном железнодорожном полустанке,это внезапное желание стать таким, как он, ковырять в носу, шлепать помелководью, рвать цветы, любоваться ими и тотчас забывать, лазить по чужимсадам, убегать с криком и плачем от сторожевых собак, носиться за девчонками,задирая им юбки, потому что им это не нравится или нравится, но они делают вид,будто нет, и внезапно сознавать, что — нет, ты делаешь это ради собственногобессознательного удовольствия: Когда я жил на самом деле, пробормотал РикардоРейс, и пристроившийся по соседству паломник решил, что это — такая новаямолитва, пока еще не запущенная в серию.