Рикардо Рейс поглядел на другой берег. Огни кое-где погасли,другие едва виднелись, тускнея на глазах, над рекой заструился легкий туман. Высказали, что перестали приходить с досады. Да. С досады — на меня? Да нет,пожалуй, меня раздражала и утомляла эта игра: память подталкивает, забвение —отталкивает, их схватка заведомо бессмысленна, забвение всегда одержит верх. Явас не забывал. Знаете, на этих весах вы потянете немного. Тогда какая жепамять продолжала звать вас сюда? Память, которую я сохранил об этом мире. Ядумал — память, которую мир сохранил о вас. Вздор какой, дорогой мой Рейс, мирзабывает, я ведь вам говорил уже, мир забывает все. Вы считаете, что васзабудут? Мир забывает столь многое, что сам не ощущает нехватки всего того, очем забыл. Какая суетность. Разумеется, суетней поэта только другой поэт —помельче калибром. Стало быть, я — суетней, чем вы? Позвольте вам сказать и несочтите за лесть, вы — неплохой поэт. Но все же похуже, чем вы? Думаю, что да.Когда нас обоих уже не будет, любопытно было бы узнать — если, конечно, к этомувремени память о нас не изгладится или пока она не изгладится, — какая чаша весовперетянет. Ах, весам и весовщикам не будет до нас никакого дела. Значит, смерть— есть? Есть. Рикардо Рейс поплотнее запахнул плащ: Озяб, пора домой, еслихотите — пойдемте ко мне, поговорим еще немного. Нынче вы не ждете гостей? Нет,и вы сможете остаться, как тогда, помните? Вам одиноко? Не до такой степени,чтобы рыскать по городу в поисках общества — просто мне кажется, что ипокойнику иногда приятно посидеть в тепле и уюте под крышей, в кресле или надиване. Вы, Рикардо, прежде не были склонны к иронии. И теперь не склонен. Онподнялся и спросил: Ну что же — идем? Фернандо Пессоа шел за ним следом идогнал у первого фонаря, дом стоял на другой стороне улицы, внизу. У подъезда,задрав голову, словно измеряя окна, торчал какой-то человек, и вид у него былтакой, будто он шел мимо и на миг остановился, замер в неустойчивом равновесиина утомительно крутом подъеме, и любой из нас счел бы его простоприпозднившимся прохожим, мало ли таких в нашем славном Лиссабоне, не все же скурами ложатся, но когда Рикардо Рейс подошел поближе, в нос ему ударилнеистовый луковый смрад, и он узнал агента Виктора — есть запахи удивительнокрасноречивые, каждый стоит сотни речей, они могут в мгновение ока набросатьпортрет, обрисовать и расцветить черты: что этот субъект здесь делает? —подумал он и, оттого, быть может, что рядом был Фернандо Пессоа, не захотевиграть жалкую роль, атаковал, так сказать, первым: Сеньор Виктор, вот нежданнаявстреча, в таком месте, в такой час? — на что тот ответил с ходу, явно неготовясь заранее, а импровизируя, но, согласимся, что профессиональная привычкабыть настороже становится чертой характера: Да так уж вышло, сеньор доктор, такуж вышло, я навещал свою родственницу, живет тут неподалеку, хворает, бедная,воспаление легких у нее, выкрутился таким образом агент Виктор и в свою очередьспросил: А вы, стало быть, не живете больше в «Брагансе»? — выдав этим неловкимвопросом свою осведомленность, ибо нет такого закона, чтобы постояльцу отелянельзя было прогуливаться вечерком по Санта-Катарине, однако Рикардо Рейс либосделал вид, либо и в самом деле не заметил этой нестыковки: Нет, переехал,теперь вот живу в этом доме, на втором этаже. А-а, и это меланхолическоевосклицание при всей своей краткости выбросило в атмосферу удушливое облако луковойвони, и повезло Рикардо Рейсу, что стоял он с подветренной стороны — верно,сжалились над ним небеса. Исторгнув новую порцию смрада, Виктор распрощался:Счастливо оставаться, сеньор доктор, если что понадобится, только скажите,следователь мне тогда еще говорил, ах, говорит, если бы все были такимикультурными, такими образованными, как доктор Рейс, одно удовольствие с ним,говорит, дело иметь, он очень обрадуется, когда я ему расскажу о нашей встрече.Доброй ночи, сеньор Виктор, отвечал Рикардо Рейс, и обойтись без этих слов былобы уж совсем неделикатно. Рикардо Рейс пересек улицу, а следом шел ФернандоПессоа, и агенту Виктору почудились на мостовой две тени — причудливо играютотблески света, а с определенного возраста глаза наши теряют способностьотличать видимое от незримого. Виктор еще постоял немного на мостовой,дожидаясь, пока зажжется свет в окнах на втором этаже — обычное дело, рутинноеподтверждение полученных сведений, тем более, что для розысков Рикардо Рейсазначительных усилий не потребовалось: с помощью управляющего Сальвадора нашелон грузчиков, с помощью грузчиков — пришел на эту улицу к этому дому, правильноговорят, что язык до Рима доведет, а уж от Вечного Города до кварталаСанта-Катарина — рукой подать.

Фернандо Пессоа, удобно устроившись в кабинете на диване,привалясь затылком к спинке, закинув ногу на ногу, спросил: Чем занимается этотваш друг? Он мне не друг. И хорошо, что не друг, уж больно скверно от негопахнет, я вот пятый месяц хожу в одном и том же костюме, не меняя ни сорочки,ни белья, и то не издаю такого зловония, значит, он вам не друг, а кто же тогдаи кто этот человек, о котором он упоминал и который, судя по его словам, таквысоко вас ценит? Они оба из полиции, не так давно меня туда вызывали. Я всегдасчитал, что вы — человек благонамеренный и беспокойства властям не доставляете.Так оно и есть. Однако по каким-то причинам они вами все же заинтересовались?Причина одна — я приехал из Бразилии. Может быть, Лидия, потеряв по вашей виненевинность, пожаловалась, что вы ее обесчестили? Если бы даже Лидия была и смоей помощью перестала быть девицей, жаловаться она бы пошла не в службугосбезопасности. А-а, так вас вызывали в ПВДЕ? Туда. А я-то вообразил — вполицию нравов. Я — человек благонравный, по крайней мере, в сравнении совсеобщей порчей и упадком нравов. А вы мне не рассказывали об этой полицейскойистории. Как-то к слову не пришлось, а потом вы перестали появляться. Ну такчто же — с вами обошлись грубо, взяли под стражу, отдают под суд? Нет, я долженбыл всего лишь ответить, с кем водил знакомство в Бразилии, почему уехалоттуда, с кем сблизился за то время, что нахожусь здесь, в Португалии. Было быочень забавно, если бы вы упомянули про меня. Было бы очень забавно, если бы ярассказал, что время от времени меня навещает призрак Фернандо Пессоа.Простите, любезный мой Рейс, я — вовсе не призрак. А кто? Не знаю, вряд лисумею ответить, но уж во всяком случае — не призрак, призраки приходят с тогосвета, а я — всего лишь с кладбища Празерес. В конечном итоге, мертвый ФернандоПессоа — то же, что Фернандо Пессоа живой. В каком-то довольно осмысленномсмысле — это именно так. Во всяком случае, эти наши встречи объяснить полициибыло бы непросто, вы ведь помните, что я когда-то сочинил стихи, направленныепротив Салазара. И что же т— задела его эта сатира, помнится, это была сатира?Насколько мне известно — нет. Скажите мне, Фернандо, а кто такой этот Салазар,что он собой представляет и откуда взялся на нашу голову? Это — португальскийдиктатор и демиург, защитник и отец народа, учитель и мудрец, кроткийвластелин, на четверть — пономарь, на четверть — пророк, на четверть — корольСебастьян, на четверть — Сидонио, одним словом, человек, наилучшим образомподходящий нашим нравам и обычаям. Два слова начинаются на «д», два — на «п»,два — на «с». Поверьте, это вышло случайно, не думайте, что я специальноподбираю слова, начинающиеся на одну букву. А вот есть люди, обуянные форменнойстрастью к аллитерациям и к некоему арифметическому кадансу — им кажется, чтоэто как-то упорядочивает хаос бытия. Нам ли осуждать их: они тоскуют посовершенству, как и фанатики симметрии. Любовь к симметрии, мой дорогойФернандо, отвечает жизненной необходимости сохранять равновесие, это — способне упасть. Вроде шеста, которым пользуются канатоходцы? Да, что-то подобное,но, возвращаясь к Салазару, замечу, что благожелательней всего отзывается о неминостранная печать. Ну, это пропаганда: заказные статьи на деньгиналогоплательщиков — я что-то слышал об этом. Но и наши газеты тоже рассыпаютсяв славословиях и похвалах: какую ни возьми, сразу узнаешь, что португальцы —самый счастливый и процветающий народ в мире или в самое ближайшее время станеттаковым, и что прочие нации только выиграют, если поучатся у нас и последуютнашему примеру. Понятно, откуда ветер дует. Насколько я понимаю, вы не очень-тодоверяете газетам? Читывал, читывал. Звучит так, будто вы давно со всемсмирились и все кротко приемлете. Да нет, это последствие сильной и давнейусталости, знаете, как это бывает — после значительного физического усилиямышцы ноют, расслабляются, хочется закрыть глаза и уснуть. Вас еще клонит всон? Да, порой я чувствую то же, что чувствовал при жизни. Странная штукасмерть. Еще странней она выглядит оттуда, где я теперь нахожусь, и могу засвидетельствовать,что смерть смерти рознь, что нет двух подобных смертей, что каждый покойник —наособицу и что порою мы забираем с собой на тот свет все, во что рядились наэтом. Фернандо Пессоа закрыл глаза, откинул голову, Рикардо Рейсу почудились слезы,блеснувшие между сомкнутыми веками, но, поскольку здравый смысл учит нас, чтопокойникам плакать не о чем, он, вероятно, повторил ошибку Виктора, которому вслабом свете привиделись на тротуаре не одна тень, а две. Лицо, казавшееся безочков каким-то голым, несмотря на отросшие усы — волосам, как известно, сужденаболее долгая жизнь — выражало глубокую печаль, печаль безутешную, такую, какаябывает в детстве, и которую мы именно поэтому считаем так легко поддающейсяутешению — и зря. Фернандо Пессоа внезапно открыл глаза и улыбнулся: Задремал,можете себе представить? Вероятно, вам показалось. Разумеется, мне этопоказалось, на то и сон, но интересно не то, что мертвому снилось, будто он жив— в конце концов, он знает, что такое жизнь, и должен знать, что ему снится,гораздо забавней, когда живому снится, что он умер, ему-то ведь смерть поканеведома. Вы, пожалуй, скоро скажете, что жизнь и смерть — одно и то же.Совершенно верно, дражайший Рейс: жизнь и смерть — это одно и то же. Сегодня высделали три взаимоисключающих заявления: сначала — что смерти нет, потом — чтосмерть есть, и наконец, что жизнь и смерть — суть одно и то же. Согласитесь,что иначе никак невозможно было бы разрешить противоречие, заключенное в двухпервых тезисах, сказал Фернандо Пессоа с мудрой усмешкой, и мудрая — это самоемалое, что можно сказать о ней, если принять в расчет серьезность изначительность темы, эту усмешку породившей.