— Ага, — усмехается Майлз. — В путеводителе вычитала.

— Нет, — возражает Клайв. — У нас нет путеводителя. И никогда не было. Бет совершенно права. А в каком платье была незнакомка?

— В зеленом.

— Верно. — Достопочтенный облокачивается на спинку кресла и медленно кивает. — Так, так.

— Рассказывай, кто она такая?

Клайв с видом гордого хозяина начинает:

— Очень похоже на Нэнси. Здешняя нежить. Завелась, наверно, в начале восемнадцатого века. Она появляется в разных местах. Нэнси еще при жизни влюбилась в местного матроса — Вильям его звали, — но родители отказались их благословить. Тогда несчастные поклялись друг другу в вечной любви, и вскоре он ушел в море. Проходили месяцы, годы, а суженый все не возвращался. Бедняжка дни напролет стояла у окна и не сводила глаз с бухты — ждала своего избранника. Или сидела на берегу под скалой, которую потом прозвали Скалой Нэнси. Одной лунной ночью какая-то старуха заметила ее в небольшом каменном гроте у самой воды. В ту пору волна ходила высокая — близился шторм. Только Нэнси будто не замечала. Старуха уже собиралась сходить позвать кого-нибудь на помощь, как вдруг заметила, что Нэнси не одна: с ней в обнимку сидит какой-то матрос.

— Фи, какие нежности, — говорит Майлз.

Мы же сидим и слушаем как завороженные.

— Старуха долго на них смотрела. Вокруг бушевало море, а они так и сидели, не думая уходить. Вдруг скалу накрыло огромной волной, а когда вода схлынула, на том месте уже никого не было. Нэнси больше никогда не видели, а на следующий день прошел слух, будто в ту самую ночь корабль, на котором плавал Вильям, разбился, а все, кто был на борту, погибли.

— Потрясающе, — выдыхает Амрита после многозначительного молчания. — Какая прекрасная история.

— А прошлой ночью, — говорит Клайв, — Бет видела Нэнси в ее любимом платье цвета морской волны.

— Всю мокрую и в водорослях, — говорит Майлз и косится на Бет. — Кстати, что ты делала на лестнице посреди ночи? Куда направлялась?

— Никуда. — Она пожимает плечами. — Просто мне не спалось, я стояла на лестнице и смотрела на женщину, пока та не ушла.

В столовой повисло неловкое молчание, и Клайв поспешил заговорить о предстоящей прогулке.

Мы идем по берегу залива, глядя, как из воды выпрыгивает форель, потом сворачиваем на юго-запад и поднимаемся на холмы. Клайв заверяет, что видел благородного оленя. Однако зверь только показался на горизонте и мигом скрылся, поэтому остальные его не заметили.

Амрита утверждает, что Шотландия очень похожа на Пенджаб; Эдвард говорит, что здесь все как в Хэмпстед-Хис; Гектор кричит разными потешными голосами, а Бет очень красива: на ней старые вельветовые брюки и джемпер из шотландской шерсти. Майлз разрумянился, как пирог, и мы прошли почти двенадцать миль.

Днем устраиваемся подремать у огня — да, иногда здесь затапливают камин, — а к чаепитию начинают прибывать и остальные гости: по большей части родственники. Здесь пока еще чтят семейные традиции и стараются почаще собираться вместе.

Лорда Крэйгмура по-прежнему не видно. Около шести мы, стиснув зубы, расходимся по комнатам и облачаемся к балу.

Я надеваю новый фрак, преподнесенный благодарной Кэролин до того, как ее «звездный мальчик» опозорился на любовном ложе. Все делают мне комплименты: говорят, я очень хорош собой. И более того, собравшиеся наперебой восторгаются Бет. Она в прямом изумрудно-зеленом платье по щиколотку, которое великолепно подчеркивает ее каштановые волосы, и темно-зеленых туфлях на высоком каблуке.

— Вашу руку, любезник, — говорит она мне. На шее у нее широкое гагатовое колье. Ах да, чуть не забыл — и длинные зеленые перчатки под самый локоть. И я даже знаю, зачем она их нацепила, наркота неисправимая. Жаль, теперь не время говорить по душам. А вот подколоть ее не повредит (да простит мне читатель эту игру слов).

— А ты вся в зеленом, как Нэнси.

— Не говори так. — Бет не глядит на меня.

— Ба, да ты никак суеверна? Готов поспорить, читаешь гороскоп и веришь ему.

Тут она начинает смотреть на меня в упор своими зелеными глазами: такой жесткий немилосердный взгляд.

— А ты во что веришь, Дэниел Своллоу?

— О, я уже ни во что не верю. Да и неудивительно — Львы на редкость прагматичный знак.

Бет усмехается.

— А ты, как всегда, в своем репертуаре. Шуточки у тебя плоские.

— Лучше плоские шутки, чем выдающееся занудство, — парирую я, прекрасно понимая, что мой ответ действительно плоский и практически бессмысленный.

— Полностью с тобой согласна, — говорит она. — Хотя выдающееся занудство частенько идет в ногу с плоскими шуточками.

Клайв с Майлзом все это время стоят в стороне и, посмеиваясь, слушают наш обмен любезностями. Наконец они как по команде вмешиваются:

— Ну все, все, заканчивайте. Мы же сюда веселиться приехали.

Майлз в килте (его мать наполовину шотландка), как и Клайв, что со стороны последнего не очень мудро. Пусть он и чистокровный шотландец, но уж слишком у него конопатые коленки. И все-таки они с Амритой, судя по их виду, безумно поглощены друг другом. Мерзавцы.

О лорде Крэйгмуре еще ничего не слышно, зато, едва мы начинаем усаживаться за стол, двери распахиваются, и в облаке сигаретного дыма, воздушных поцелуев и черного шелка появляется Оливия.

Очень надеюсь, она не поставит меня в неловкое положение.

Обед удался на славу: дичь с тушеной красной капустой, доброе старое бургундское, пропитанный виски пудинг с лимонным джемом и заварным кремом — то что надо перед бурным шотландским хороводом-рилом.

Разговоры сводятся к одной теме: ради одного ли счастья живет человек? Не знаю, как всплыл этот вопрос, но он вызывает немало ажиотажа. А я-то думал, мы просто соберемся за столом и тихо-мирно посплетничаем об общих знакомых.

Кто-то заявил, что индуизм обречен на вымирание, и Амрита высказалась в защиту своей веры:

— Религия индусов призвана главным образом освящать и украшать нехитрые радости жизни — семью, секс, пищу…

Эдвард покорно склоняет голову.

— Согласен. Значит, религиозные учения, если их верно толковать, идут в ногу с одержимостью современных людей обычными земными радостями.

— Все-таки, на мой взгляд, в священных книгах подразумеваются радости несколько иного рода, — уточняет Амрита. — Мы с вами говорим скорее об удовольствиях: деньги, статус, материальное благосостояние. А вот в том, что касается истинного счастья, мы, боюсь, полные профаны. Из нашей жизни давным-давно ушли ритуалы и святыни. И мы от этого далеко не обогатились.

— А отсюда вытекает, что мы — народ глупый и культурно обедненный, — добавляет Эдвард. — Мудрые люди трудятся ради счастья, как сказал доктор Джонсон[46].