– Поехали с нами? – предложила, ничего у Неймана не спрашивая. Да, отчаянно, смело. Потому что я его уже об этом просила, а он отказал.

– Нет, – покачала она головой. – Мне и здесь хорошо. Кому-то за домом нужно присматривать. А вы вернётесь, как сможете.

Я посмотрела на Неймана. Умоляюще, наверное. Он не сердился и не хмурился. Кажется, в его глазах даже весёлые искры вспыхнули, а на губах притаилась какая-то хищная полуулыбка. Многообещающая. От неё – мурашки по коже и в животе – узел. Он молчал, но всем своим видом словно говорил: «Будешь должна», и от этого молчаливого диалога меня в жар кинуло.

– Соглашайся, – сказал он Моте, с трудом оторвав взгляд от моего лица. – Соглашайся, пока она вьёт из меня верёвки.

Тильда захохотала, закаркала громко. Так непривычно звучал её смех.

– Я бы хотела на это посмотреть, Стефан, но нет. Моё место здесь. Воздух, простор, дом. А в вашей клетке старые попугаи не поют и не живут. Да и жёрдочка слишком мала для такой древности, как я. Буду ждать вас. Возвращайтесь. И этот дом всегда встретит вас с радостью и теплотой.

Может, впервые за долгое время я чувствовала себя почти счастливой. Умиротворённой. Почти.

Сложно объяснить всю гамму чувств, что накрыла меня с головой и наконец-то оставила после себя штиль, спокойное море и разноцветные блики, что я ловила в себе и наслаждалась. Мне было хорошо.

Мы долго сидели в оранжерее. Мотя дремала в кресле-качалке, укутавшись в плед. Мы с Нейманом тихо облюбовали диван. Целовались. И я получила то, о чём мечтала: сладкие нежные поцелуи. Точно такие, как нарисовала у себя в голове.

Он словно читал меня. Угадывал мысли. Делал то, что я проецировала и на что почти не надеялась.

Ни одного неправильного жеста или взгляда. И глаза. Живые. У него и, наверное, у меня.

Другой Нейман, которого я хотела бы узнать. Если он позволит и больше не уйдёт в непробиваемый панцирь, которым отгородился от всех. Я робко мечтала, что я – исключение.

Ночью он пришёл ко мне в комнату. Поздно, когда дом затих и погрузился в дрёму.

– Хотел сводить тебя на крышу, посмотреть на звёзды. Но погода испортилась. Тучи, и снег пошёл.

– Ну и ладно, – не огорчилась я. – Звёзды тем и хороши, что далеки. А у нас будет ещё возможность однажды ими полюбоваться.

Он согнал Чертяку и растянулся на моей кровати. Без приглашения и не спрашивая разрешения. Хозяин. Но у него так естественно это получилось, что я не стала вредничать.

Мне нравилось, что он рядом. Нравилось, как он расслабленно лежит, закинув руки за голову. Чертяка, недовольно поворчав, устроился у него на груди. Нейман его не гнал. А я устроилась рядом, под боком. Не смела прикоснуться руками, но позволила себе притулиться, чтобы чувствовать тепло его тела.

– Тебе надо учиться, Ника, – сказал Нейман много времени спустя. – Я смотрел твои рисунки. У тебя талант. Я не великий знаток, но глаза у меня есть. Это нужно развивать.

Наверное, он даже если бы хотел, не смог бы попасть точнее. Он застал меня врасплох, и я не нашлась, что ответить. Промолчала.

Нейман посмотрел на меня, поправил волосы, что частично скрывали моё лицо, а затем обнял, прижал к себе.

– Спи, – губы его коснулись моей щеки. Легко, как крылья бабочки.

Не знаю, спал ли он, а я уснула.

Это был переломный момент в моей голове. Большая часть бед – оттуда. Там берут начало сомнения и страхи, рождаются неуверенность и ненависть. Там мы наматываем в клубок предположения, сочиняем разные сценарии, делаем выбор.

А на поверку выходит, что только сердце умеет выбирать. Может, чаще ошибается, но зато чувствует и в своей искренности куда сильнее логичных доводов ума.

– Сегодня полуофициальный приём, – Нейман стоит, сложив руки на груди, и рассматривает меня слишком внимательно. Под его взглядом хочется поёжиться, но я бодрюсь.

Мы вернулись в город почти неделю назад, и всё вернулось на круги своя.

Он пропадал по своим делам – работал. Я сидела дома и ждала, когда он вернётся.

Нет, не так. Я возобновила уроки вождения. К нам в дом начал приходить забавный старичок, который учил меня рисованию. Это была инициатива Неймана – в его обычной манере.

Он не спрашивал – поставил перед фактом. Больше я не сидела взаперти, не маялась от скуки, не зная, куда себя деть. Пока он был занят, дни мои были расписаны по часам. В расписание входили и посещения салона красоты, и походы в магазины, и кое-какие другие «мелочи».

Как этот старичок, например. Немного сумасшедший гений в небрежной одежде с гладко выбритым морщинистым лицом и плешью на макушке. Божий одуванчик с въедливым характером и своеобразным чувством юмора.

– Как хороши, как свежи были розы, – процитировал он дребезжащим голосом, когда впервые увидел меня. – Юная дева, так ли вам важна пачкотня? Клянусь: я пришёл полюбопытствовать.

– Иван Васильевич Берсеньев, – представил его Нейман. – Твой учитель рисования и живописи, Ника.

– Поправочка! – поднял вверх указательный палец этот обломок динозавров. – Возможный учитель! Я ещё не дал согласия!

– Вам понравится. Обещаю, – в неймановском голосе столько твёрдости, что об неё разбиться можно, если бежать и не видеть стену. Расшибиться буквально.

И он подсунул старику папку с моими рисунками. Я даже не подозревала, что он их собрал. Забыла о них как-то.

– Ну-ка, ну-ка, полюбопытствуем, – оживился Иван Васильевич и сунул свой острый нос в наброски. Я готова была сквозь землю провалиться. – Интересная манера… хм, – бормотал он себе под нос, а затем буквально проткнул меня рентгеновским взглядом выцветших от возраста глаз мутно-зелёного цвета. – Не училась?

Я отрицательно покачала головой.

– Совсем немного. В школе, – призналась нехотя.

– Попробуем! – снова поднял он палец и шлёпнулся на стул.

С ним было интересно. Он язвил и сердился, не отличался терпением. И характер у старика был премерзкий, если уж совсем откровенно, но я не артачилась. Мне нравилось. Это была какая-то потусторонняя магия: вслушиваться в его скрипучий голос, ловить азы композиции, смотреть, как он любовно точит карандаши, объясняет и поправляет, покрикивает, когда я делала что-то не так. Но с ним многие вещи становились понятными и простыми, несмотря на то, что я многое делала не так, ошибалась, сбивалась и, увлекаясь, снова рисовала «мазню», как он нередко выражался.

– Будет толк, – сказал он Нейману после третьего занятия. – Даже не думал, что скажу это. Слишком корявая она и дремучая, но искру Божью не пропьёшь! Есть она, горит! – тряс Васильевич головой, а глаза у него блестели азартом.

Старик будто возродился. Мне даже казалось: молодеет на глазах, и это невероятно мне льстило. Я понимала: зацепила его, заставила чувствовать вдохновение и небывалый для его возраста подъём.