Вас, значит, отпускают в никуда без всякого заявления от родственников, а меня в мой собственный угол заселять не намерены!

— Прошу прощения, — вмешался Морской, — могу я поговорить с товарищем Долговым наедине?

Показывая документы и объясняя, что газета готовит репортаж о героях-красноармейцах, спасшихся после жуткого зимнего уничтожения госпиталя фашистами, Морской не спускал глаз с Долгова. Смутится ли, испугается ли новой необходимости врать?

Результат превзошел все ожидания. Псевдокрасноармеец сделался пунцовым и подскочил.

— Владимир Савельевич, вы? Вот это радость! — выпалил он, наконец, и на этот раз в замешательство пришел уже Морской.

Оказалось, Денис знал его много лет. До войны, будучи авторитетным критиком, Морской частенько что-то одобрял, рекомендовал коллегам обратить внимание на юные дарования и голосовал в комиссии каких-то конкурсов. Оказалось, Долгов был одним из тех давних конкурсантов, получивших «путевку в жизнь лично из уст дальновидного Владимира Савельевича». Морской, правду сказать, его в упор не помнил. Хотя воспроизведенные парнем строки подбросили памяти образ толстощекого интеллигентного восторженного мальчика Денечки с на редкость чистым слогом. Но с нынешним Долговым это воспоминание как-то не вязалось. Хотя…

— Я бы хотел поговорить о вашем счастливом спасении из уничтоженного госпиталя, — Морской решил придерживаться изначально выбранной линии. Что теперь, конечно, было затруднительно.

— Да-да, конечно, — засуетился Денис. — Давайте выйдем на крыльцо, тут нам не пообщаться. Тут всем скучно, поэтому чужие разговоры служат пищей для умов и слухов. Угостите папиросой?

На улице восторг собеседника ничуть не уменьшился.

— Знали бы вы, как я рад вас видеть! В городе из наших почти никого не осталось. Я всякий раз, как вызывали в центр, старался заглянуть по старым адресам. Все пусто. Никого. Сплошная бездна.

— Искали сослуживцев-красноармейцев? Но все на фронте, — гнул свое Морской.

— Зачем вы издеваетесь? — обиженно дернулся Денис, но тут же нашел собеседнику оправдание: — Я понял! Вы ничего не знаете про недоразумение с красноармейцем, да? Послушайте. Я в госпиталь возле Сумского базара попал еще до первого освобождения Харькова. Мама выхлопотала. Я совсем без сил был. Умирал уже. Даже не помню то время. А в больнице подкармливали хоть немного. Потом наши пришли. На улицу не выгнали, продолжали лечить, хоть никакой я и не красноармеец.

— Я рад, что вы признались в этом сами. Я, скажем честно, просто проверял… — Морской вздохнул с облегчением. — И что же было дальше?

— Много чего… — Парень посерьезнел. То ли обиделся из-за проверки — а кто бы не обиделся? — то ли с трудом выдерживал переход к неприятной теме. — В госпитале меня выходили, — он тем не менее продолжил. — Я остался там как санитар в помощь раненым. А потом опять фашисты. Тут вы всё наверняка уже знаете. Поджог госпиталя, расстрел тех, кто пытался бежать из огня… А я ведь не из огня бежал, а в огонь. Там лежачие больные в палате были на первом этаже. Я думал, смогу вынести хоть нескольких, — он тяжело дышал и смотрел себе под ноги. Потом вдруг глянул прямо на Морского: — Да что я вам-то вру? Уж вы-то, думаю, поймете. Девушка там в госпитале горела. Медсестра. Мы хотели пожениться. Я ведь вышел буквально на полчаса, на почту сходить по просьбе одного из солдат. Вернулся, а все уже огорожено. Топтался как дурак в ближайшем дворе, не знал, что делать. Когда заполыхало, я не смог на месте остаться — знал, что она внутри. Казалось, если с черного хода кинуться, то фашисты не заметят. Можно будет найти ее, вывести…

— Так вы герой, — без всякого сарказма, скорее формулируя самому себе, протянул Морской.

— Нет, что вы. Я — влюбленный. Был… Но не помогло. Фашисты, гады, и черный ход под прицелом держали. Я думал, что убит. На самом деле просто потерял сознание, и много крови… Свалился в какой-то хлам во дворе, потому и выжил. Пришел в себя уже ночью. Так долго полз! Вечность. Время тянулось совсем в другом измерении. Знаете, как в часах с удлиненным маятником. — Морской не знал, но мог себе представить. — А оказалось, — парень нервно рассмеялся: — Я добрался только до базара. Считайте, и не прополз ничего. Там меня вскоре добрые люди и подобрали.

— И вы сказали им, что вы красноармеец, — вспомнил свои претензии Морской.

— Не говорил я! — горячо возразил Долгов. — Они сами так решили. Бежал из госпиталя, ранен, лежит на солдатской шинели… Они ж не знали, что шинель я у ребят на полчаса позаимствовал, чтобы не мерзнуть, — мое пальто к тому времени совсем обветшало. Да и если б хотел я что сказать своим спасителям — не смог бы. Плохо мне было совсем. Очень я девочкам благодарен, что выходили.

— С одной стороны — благодарны, с другой — не можете не ощущать исходящую от этих девочек опасность, да? — перебил Морской. — Ведь одна из них видела, как вы немецкому патрулю гражданские документы предоставили. Может, рассказать кому не надо. Проверят, установят, что никакой вы не красноармеец. Вам это ох как не на руку. Особенно сейчас, когда проверки повсюду идут относительно оставшихся в оккупации жителей и может всплыть ваше сотрудничество с газетой оккупационных властей.

Морской заготовил дыхание для главной обвинительной фразы. Должно было прозвучать жесткое: «Вы ведь поэтому хотели устранить Ларису и Свету?», но Денис, быстро заморгав и склонив голову, недоуменно прошептал:

— Что значит «всплывет»?

— То и значит, — не растерялся вошедший в раж Морской. — Есть такие вещи, которые не тонут, вы ведь знаете. Всплывают, сколько ни скрывай.

— Ах вот как! — Долгов внезапно глянул чуть ли не с презрением. — Вы, значит, осуждаете… Интересно, а что бы вы делали на моем месте? Сначала ты, как человек мыслящий, кричишь в голос, что фашисты близко, что надо быть готовым к эвакуации, тебя за это вызывают в органы, обвиняют в недоверии к властям и намеренном провокаторстве. «Ты же сам и аспирант, и сотрудник газеты, ты же видишь сводки — Харьков никто фашистской своре не отдаст, зачем сеешь смуту, предатель?» — никогда не забуду этих слов следователя. Но я еще легко отделался! Осуждение товарищей на партсобрании и увольнение со всех работ с формулировкой «Паникерам тут не место». Казалось бы, и ладно! Но как следствие я ни с одним институтом в эту самую эвакуацию отправиться не смог. И что мне оставалось? Умирать с голоду? Обрекать на голодную смерть мать, которая уж точно ни при чем и не уехала со своей фабрикой только потому, что не хотела оставлять меня одного? Как бы вы поступили? Представьте, что коллеги — уважаемые грамотные люди,